Солодовников Владимир
Условный рефлекс
Солодовников Владимир
УСЛОВНЫЙ РЕФЛЕКС
Привокзальный перрон небольшого и уютного южного (по российским широтам) приморского городка был в этот теплый осенний день немноголюден. Занесло меня осенью подлечиться в местном санатории в грязелечебнице, расхваленной моими приятелями. Курс грязевых ванн я прошел и, не почувствовав значительного улучшения и облегчения от болей в ногах, прихватывающих меня изредка при быстрой ходьбе, отъезжал домой. Поезд запаздывал, но меня это обстоятельство не расстраивало: дома меня ждала лишь моя любимица - кошка Дуська, оставшаяся на время моего отъезда под пристальным досмотром соседей. Чистый перрон и ласковое еще солнце и вовсе рассеяли несколько грустные мысли от неудачного, на мой взгляд, лечения. Наконец, дежурный по вокзалу объявил о прибытии поезда; подходил поезд к первой платформе - и бежать никуда не нужно. Ну, почти во всем везет! Проводник вагона при посадке тщательно рассматривал мои билет в купе и паспорт: поезд проходил через украинскую территорию, дважды пересекая ее границу с Россией, и имел конечной станцией назначения Санкт-Петербург; дважды пассажиров, их багаж и документы досматривали как российские, так и украинские таможенники. Проводник и действительно с особым тщанием проверял мой паспорт, но, не найдя никаких огрехов, тяжко вздохнул: я слышал о фокусах на границе, когда украинские таможенники, видя недостатки в оформлении документов, брали мзду с российских пассажиров. Проводники-то и определяли заранее жертву для таможенников - это по их наводке таможенники сразу же подходили к неудачникам-пассажирам: ограниченное время стоянки требовало быстроты действий, чтобы за короткое время успеть поконкретнее нагреть руки на беде пассажиров. А поводов для мздоимства было предостаточно: то ли отсутствие талона о российском гражданстве в паспорте старого, советского еще образца, то ли запрещенные для провоза, по украинским меркам, вещи и продукты (сало, видеотехника и т.д.), а хотя бы и без повода обирали. Но особый интерес у таможенников вызывали деньги. Обычно они спрашивали, сколько денег с собой в наличии имеет пассажир: малейшая неточность или сокрытие некоей суммы влекло за собой требование уплаты штрафа (без оформления, естественно, квитанций). Как правило, все эти незаконные и преступные действа таможенники проводили в заранее освобожденном, по договоренности, купе проводника - все делалось по четкой наводке последнего. Но мне, как видно, ничем серьезным поездка не грозила: денег у меня не осталось по причине весело и с размахом проведенного с медсестрами времени, свободного от процедур в санатории, а также от неудачной игры в рулетку в местном казино. Паспорт советский я заменил перед поездкой национальным российским, и он был в полном порядке. Вот эти обстоятельства и вызвали такой грустный вид у проводника (его доля в дележе взяток уменьшалась на энную сумму). "Ну, что же, ничем не могу помочь", - со злорадством подумал я. Подхватив худенький чемоданчик, я прошел в свое купе. В вагоне было грязновато, только это меня и разочаровало. В купе на нижней уже застеленной полке сидел лишь один пассажир, мужчина средних лет, прилично одетый; на вид ему можно бы, пожалуй, дать лет этак сорок-сорок пять. Чуть лысоват, скорее полный, с чешуйками перхоти на плечах, лицо приятное, но уж точно немужественное: округлый подбородок, небольшие серые слегка беспокойные глаза с покрасневшими склерами - либо от бессоницы, либо у него непрятности по службе или в семье, а то и от усталости. "Сам все и расскажет", - про себя заметил я, ибо вид соседа по купе говорил о расположенности к беседе, одному ему было скучно и тоскливо. С учетом того, что еда на столике была обильна (и все завернуто аккуратно), с салфеточками, столовыми приборами, в семье у него, видать, все было нормально - собран в дорогу заботливыми, явно женскими руками. Сосед тут же с радушием хозяина предложил свои услуги по устройству моему на соседней с ним полке и представился Николаем Петровичем. Я также назвал свои имя и отчество и, пожимая его руку, ощутил вялость и физическую слабость соседа. Вскоре я освоился в купе, переоделся и приготовил свою постель. Николай Петрович меж тем развернул из пакетов и сверточков продукты и разложил их на столике, рассчитывая и на меня, появилась бутылка коньяка (и приличного!), отливающие серебром небольшие рюмочки. Ну, от угощения я отказываться не привык, тем более, что мой кошелек был почти пуст. Сосед же, встретив мой внимательно-удивленный взгляд, объяснил, что и он не богат, но коньяк, весьма дорогой по нынешним временам, ему достался, как презент, за выполненную работу месяца два-три тому назад, и вот дождался-таки он своего часа. Отсюда я сделал вывод, что Николай Петрович не ахти какой пьяница. Ну, пить так пить! Из своего скудного запаса и я выставил бутылку водки, харчеваться за счет соседа хорошо, но не до такой же степени. Мы слегка прошлись разговорцем о погоде, о волнующих и животрепещущих вопросах политики, как мировой, так и российской. Не преминули затронуть и бездарность нашего правительства: куда, дескать, правительство вкупе с президентом смотрят, если цены на продукты, на бензин ....растут непомерными темпами. Как любой дилетант, получивший изрядное, но не отягощающее образование, я о политике мог говорить долго и внушительно, особенно под рюмку-другую горячительного. Если бы этот разговор состоялся с моим приятелем из родного мне города, судмедэкспертом Егорием Васильевичем, то он бы, наверное, изобиловал к тому же и ненормативной лексикой, но с новоиспеченным, да еще с претензиями на интеллигентность, знакомцем я себе такое позволить не мог. Только что и горячился, да и то в меру. Сосед же мой вел разговор вяло, изредка оживляясь при особо интересующей его теме. Тут мы затронули вопрос о болезнях, о моих болях в ногах; Николай Петрович тоже не преминул заметить, что и у него есть болячка, хотя и несмертельная. Со смешком как-то заметил, что болячка эта нервная, а появилась еще в школьные его годы, но, как он сказал, благодаря усилиям старухи-знахарки, Николай Петрович от этой болезни почти избавился. "А что же это за болезнь у тебя такая, если не секрет?",- поинтересовался я. Тут сосед несколько заколебался, из сомнений, видать: стоит ли о таких интимностях рассказывать человеку едва знакомому, но, видя мой неподдельный интерес, да еще как под хмельком сосед находился, так Николай (мы к этому моменту перешли незаметно на "ты" и звали друг друга уже просто по имени) и разговорился: "Первые четыре класса заканчивал я в начальной школе железнодорожной станции...,классным руководителем была у нас довольно симпатичная и годами невеликая учительница Антонина Павловна. Всем взяла, но жизнь ее личная, видать, была неудачная, а, может быть, и какая другая тому причина, но злющая же была по своей натуре - страх, особенно для пацанов, к девочкам она относилась куда как терпимее. Но это был цербер в юбке, настоящая держиморда! Как-то в классе, этак третьем, к Дню ли Советской Армии, а может и к другому какому празднику, но точно помню, что было это зимой, задумала Антонина Павловна дать номер к утреннику, на празднование, значит, этого Дня. Для представления выбрала она сценку из романа Николая Островского "Как закалялась сталь", это - когда матрос-большевик Жухрай вечером уже тихо крадется к окошку дома, где жил Павка Корчагин, желая у него скрыться от петлюровцев. Вы, конечно, читали этот роман (кто в наши годы его не читал!) и помните эту сцену: тук-тук......., "Кто там?" - тихо вопрошает Павка Корчагин в темноту раскрытого окошка. "Это я, Жухрай", - отвечает Павке матрос-большевик. Далее, по инсценировке, Жухрай говорит Павке о том, с кем надо драться и за что, а в конце рассказывает, что "жизнь дается только один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор...". В один из дней, после уроков, оставила меня и еще одного мальчика из нашего класса Антонина Павловна репетировать эту сценку. У меня была роль Жухрая, а у товарища моего - Павки Корчагина. Раз пять или шесть уже мы от начала и до конца отрапортовали Антонине Павловне эту сценку, а мне помочиться вдруг захотелось, ну, спасу никакого нет, с каждым следующим повтором сценки иссякали мои усилия по сдерживанию мочевого пузыря, и, наконец, на очередном этапе репетиции при возгласе героя моего, матроса-большевика: "Это я, Жухрай", - силы мои иссякли окончательно, и я решил - выпущу немного: дело было зимой, штаны на мне толстые, да еще с поддевкой, заправлены штаны были в валенки огромных размеров с закатанными по той моде голенищами, думаю, что если понемногу выпускать мочу, все впитается успешно, а учительница ничего не заметит. Вы, наверное, спросите: "А почему бы не отпроситься в туалет?". Попроситься-то можно было бы, да кто отпустит. Антонина Павловна была из таких церберов, что от одного ее взгляда дети бледнели и от испуга глаза таращили. Вот, значит, я потихоньку из себя отправления отправляю, но не учел, что мочи много, а валенки мои дырявые: одна дырка, что поменьше - у носка, а еще одна, покрупнее - у пятки. И это бы еще ничего, но доска половая под уклон аккурат к ноге Антонины Павловны, вот ручеек и достиг ее сапожка. Если бы доска не под уклон к Антонине Павловне, так навряд ли эта конфузия бы приключилась. Антонина Павловна как увидела эту картину, так сначала трагически-угрожающим шепотом вопросила меня: "Ты что, обоссался?". Я в ответ пролепетал навроде того, что нет-нет, не обоссался, я это вспотел. "Обоссался!!! Вон!!!",- это она уже гремела противным своим голосом. Тут я с испуга всю-то свою моченьку выпустил уже струей. С тех самых пор случались со мной эти казусы с недержанием мочи и на окрики милиционеров, и на угрожающие возгласы железнодорожников (не говоря уже о непроизвольных мочеиспусканиях от взглядов Антонины Павловны за время ее классного у нас руководства). С годами все это стало приключаться пореже, но нет-нет, да и случалось. Несколько лет тому назад я у бабки одной побывал на излечении и, знаете, помогло. А только все как-то не по себе иной раз бывает, если начальник ли мой или другой человек при форме и власти начинает со мной унизительные свои разговоры".