— Это ужасно, — чуть слышно прохрипела Рей, не отрывая взора от полотна, — и печально. Уничтожающе.
— Надо сказать, вы одна из немногих, кто так реагирует на эту историю. Обычно девушки со сладкой грустью вздыхают, что это «красивая история любви». Клавдий Орэ считал, что эта история как раз именно ужасна. Он говорил, что война убила любовь и сострадание. Разделила всё на чёрное и белое, хотя истина, по его убеждению, нечто серое. В данной работе он широко представил свои убеждения, как в философии, так и в искусстве. Обратите внимание на слёзы женщины и зияющую рану мужчины: он использовал реализм, с пытливой точностью изобразив эти детали — самые реальные вещи, что остались в это мгновение. Тусклый солнечный свет и снег выполнены с уклоном в импрессионизм, как и окоченевшие руки и ноги обоих. Полупрофиль мужчины издалека — наполовину смазанное месиво: он лишь кусок прошитого выстрелами мяса, не человек. У него нет лица. Здесь прослеживается дань экспрессионизму, но довольно косвенно. Интересно, что при близком рассмотрении видны его черты, будто укрытые чёрной вуалью. Повстанцы грязные, тёмные фигуры, как и штурмовики в белой броне: он сделал их одним, не разделив на плохих и хороших. За это его не любили некоторые политики Новой Республики: считали, что их власть порочило то, что Орэ изображал имперцев людьми, а не чудовищами.
Владлена много говорила. Проводила параллели, перечисляла отсылки к этой картине в современном искусстве, но Рей мыслями отделилась ото всех, перестала слушать голоса. И когда экскурсовод дружелюбно попрощалась, а друзья разбрелись по залам рассмотреть то, что не успели, она осталась одна перед лицом последнего объятия.
Искажённые страданием черты этой женщины, прозрачно-голубые слёзы, что выдавались жирным, но удивительно аккуратным мазком из полотна, повернули Рей к собственной душе. Мягкость в контурах её прощальной нежности, сумрак его смазанных чёрных прядей, в которые были запущены окровавленные пальцы, проткнули лезвием память. От картины веяло погребальным холодом, сухостью заледеневших губ. В ней не было любования и подчёркнутой, пафосной красивости — лишь уродство настоящего. Неизбежность. Неотвратимость.
Утраченная, не воспламенившаяся любовь прожгла Рей сердце, и она скомкала вырез одежды напротив него — мучительно бьющегося в клетке ребёр.
Бен тоже стоял там, не в силах уйти и оставить её наедине с удушающей скорбью. Ему стало горько смотреть на неё, вспоминать, как она смеялась, шумела и заставила его чувствовать тепло. Теперь же ломала руки, дрожала. Его глотку жгло, в глазах начало пощипывать от подступивших слёз.
— Последнее объятие… — в никуда пролепетала Рей, глядя остекленевшими глазами перед собой.
Резко зажала рот рукой, зажмурилась, удерживая крик в непослушном теле. Вновь подняла глаза наверх. Ничтожная, маленькая, жалкая перед лицом этой «обыденности». Обыденности войны.
— Последнее объятие… Последнее…
Прижала со всей силы ладони к лицу и сипло простонала, приоткрыла трясущийся мокрый рот, из которого не было слышно ни единого звука тех рыданий, что разрывали ей грудь.
Бен лил немые слёзы и мучился невозможностью подойти к Рей и утешить, спасти от этой уничтожающей радость картины. Он знал, что её горе ему не принадлежит, но ему вдруг остро, сиюминутно захотелось тоже им владеть. Разделить его с ней, забрать хоть часть того, что её терзало. Сознание на невидимых крыльях подлетало к Рей, всё существо Бена укрывало её и согревало.
Рей позабыла о друзьях, что искали её по всей галерее, не подозревая, что она по-прежнему стояла здесь.
«Последнее объятие» — напоминание всем живым, как непредвзята, равнодушна смерть.
Последнее объятие. Режущее холодом воспоминание: морозный воздух во мраке, заиндевелая белая пыль.
«Последнее объятие», — беззвучно шептали губы Рей по дороге домой.
Последнее объятие — улыбка Бена Соло медленно гасла на счастливом лице. Последнее объятие — слабеющие окровавленные пальцы.
Смерть.
Последнее объятие поглотило первый и последний поцелуй.
Тишина. Ужас. Печаль.
Немой крик, рыдания, не дающие вздохнуть. Она коснулась пустоты, где только что был он. Укуталась его свитером, словно стала им, и послушно легла на продрогшую землю, сжимая в объятиях призрак последнего объятия. Всё ещё хотелось трогать чёрные пряди, гладить испачканную кожу, всё ещё хотелось смотреть в его глаза без стыда. И льнуть. И льнуть, и льнуть, и льнуть!
Смерть.
Сжалась в тёмной гостиной, схватив себя за плечи, призывая избавляющий от страданий сон.
«Последнее объятие. Последнее. Последнее на всём белом свете…»
Бен вернулся домой и не сразу вспомнил про просьбу Арди́, поглощённый переживаниями о незнакомом человеке. Неудобно, странно, некомфортно. Даже немного стыдно предаваться этим эмоциям. Он ничего не знает о той девчонке и впутался во всё это, словно они давние друзья и ему есть дело до её чувств.
«Чёрт побери, совсем забыл про флешку! Теперь опять тащиться куда-то в темень…»
Ночная короткая поездка немного прочистила ему голову и привела в порядок нервы.
Позвонился в дверь неуверенно, понимал, что мог кого-то разбудить, но он привык, что Арди́ обычно поздно возвращалась от Кори, поскольку Митч частенько засиживался допоздна, то играя в видеоигры, то смотря очередную новинку кино.
— Мать моя, ты такой зловещий, я чуть в штаны не наделал! — захохотал с порога Митч. — Весь чёрный, на фоне чёрного неба — огромная мрачная хреновина с широченной, как у великана, грудью.
— Прямо заманчивое объявление для брачного агентства, — усмехнулся Бен, как обычно удивившись широте чудаковатого воображения этого парня.
— Чего так поздно? Надеюсь, ты это, того, накидаться зовёшь? — заговорщически понизил голос и щёлкнул пальцами у горла.
— Это как-нибудь не сегодня, — нахмурился Бен. — Меня Арди́ послала за флешкой Кори, по учёбе там что-то…
— А, ну, заходи тогда. Моя душа спит уже, я флешку тебе сам принесу. — Прошёл внутрь, но вдруг резко затормозил и обернулся: — Тихонечко только, у меня там подруга в гостиной спит. Расстроенная ко мне примчала, не хочу, чтобы она проснулась и опять рыдала.
— О, да без проблем. Я тут постою, заходить даже туда не стану.
— Я бластерным выстрелом, — подмигнул и отправился наверх.
Бен уставился на цветочные горшки и напольные подставки для них, на склонившие головки цветы. Под одним из горшков лежала салфетка с вышитой красной эмблемой повстанческого движения, вся заляпанная и засыпанная въевшейся в ткань землёй, с ободранными кончиками симметричных изгибов. Прикоснулся пальцами к торчащему краю эмблемы и очертил узор. Он вспомнил, как ребёнком ковырял такую нашивку на костюме матери.
Из глубины гостиной донёсся глухой, сонный стон, и Бен поднял голову на его звук. Прищурился, вглядываясь в полумрак комнаты, освещённой единственным светильником, стоящим на тумбе у дивана.
«Последнее объятие», — печально шепнула девушка в лихорадке сновидений.