Ласточки щебечут на наших мачтах, носятся вокруг наших мачт и антенн, резвятся, толкутся на марсе грот-мачты – и даже один большехвостый гракл.
Огромные фрегаты – digarillas, – обычные здесь, как стервятники в Мексике. Странное ощущение суши и птичьи трели.
Шлюзы.
Первый шлюз: Мирафлорес, 1913 г. Гигантские металлические ворота, очень высокие, но, кажется, слишком узкие – кораблю не пройти, – однако же мы проходим. Развлекаю Примроуз пересказом глупой истории из «Панча», о деревенской парочке, впервые попавшей в лондонское метро. «Нет, Марта, ты как хошь, а я в это темное гузно не полезу!»
Поднимаемся на 16,5 метров в двухкамерном шлюзе.
1000 птиц, предвещающих беды.
Второй шлюз: Педро-Мигель; 1913 г.
Опускаемся на 9,5 метров во втором, однокамерном шлюзе (символично) за 10 минут.
В салат из цикория добавляются алые акации и огненные фламбояны. Hombres кричат, несомненно, хотят la mordida.
Разрез Кулебра.
Самая черная страница в истории канала, ужас, крах, коллапс, самоубийства, убийства, лихорадка – на разрезе Кулебра. А теперь мы скользим по узкому каналу, роскошные джунгли как стена с двух сторон, потеряешься здесь, и уже через минуту-другую – либо смерть, либо очень своеобразная новая жизнь: обезьяны, птицы, орхидеи, зловещий хор джунглей. Жарко, как в турецких банях в аду. Джунгли приходится вырубать ежедневно.
Мемориальная доска на скале.
Аппаратура как для туманных горнов, водопады вдали. Вечный страх писателя, делающего заметки: как бы меня не приняли за шпиона. Водолазные поплавки. Золотые флаги, землечерпалки, одиночные станции наблюдения, в каждой сидит человек, смотрит в бинокль – высоченные тонкие башни; «Много банановых деревьев, – говорит Харон с его гортанным турецким смешком. – Когда-то здесь было полно аллигаторов, но не теперь».
РОБЕРТ ХАРОН
Консул Норвегии
Остров Таити, острова Общества
Американская землечерпалка «Тускада». Пытаюсь представить себе жизнь на таком судне в Панаме. Мутная вода. Вдоль Панамского канала тянутся джунгли, по камням носятся игуаны, кричат попугаи, поезд – такой же, как дома, в Англии, – громыхает по берегу. Какие-то кактусы, похожие издали на жимолость.
Корабль: «Ламантин» – Лондон.
Еще одно судно из Лондона, все идут встречным курсом, быстро, как по течению. (Бергсон.)
Эти грубые лондонские паршивцы, мои соотечественники, угощают французов малиной! Я изрядно пристыжен. Все равно не люблю лондонцев, поскольку сам – ливерпулец. Вот сейчас не люблю. «Вежливость – не пустая формальность, но утверждение истинного бытия человека». Взять для примера тех же мексиканцев… Прямо хоть плачь, думал Мартин. От стыда, хотя, по идее, плакать стоило бы от радости. (Если б малиной угостили его.)
По-английски «шлюз» и «замóк» пишутся и звучат одинаково, что символично. Мы заперты в шлюзах, говорит Примроуз. Под замком.
Бакен, как белый лебедь, за ним – гуща джунглей, невысокие зеленые холмы. Маяки будто шахматные фигуры, хитроумно расставленные для указания пути, все вместе – как фантастический детский сон или безумное изобретение Руба Голдберга.
…Мертвые деревья торчат из воды, вероятно, на берегу старого озера…
Обедаем на озере Гатун. Полное ощущение нереальности, как на безмоторном паруснике, идущем сквозь джунгли во сне.
Что касается самого старика де Лессепса (наливая себе вина, сказал Мартин, ощущавший некое странное сходство с этим джентльменом), если учесть, на чьем судне мы нынче находимся, то, пожалуй, лучше вообще промолчать.
Что касается лично меня, то я питаю врожденную симпатию к каналам в целом – да и с чего бы мне их не любить? Любой ребенок запросто разберется в устройстве канала, собственно, это первое инженерное сооружение, какое он осмысляет; и в любом случае этот канал все равно был бы построен, скажем, как воплощение некоей платонической идеи, что вовсе не умаляет его как достижение человеческого ума (в этом смысле я, пожалуй, даже немного завидую), но все же, по-моему, лучше бы послать все каналы к чертям, раз от них столько бед и хлопот, я на 150 процентов сочувствую непокорным индейцам Сан-Бласа, чьи территории, населенные их потомками, до сих пор остаются практически неразведанными. Правда, я также питаю симпатию к двум состоятельным американским джентльменам, рискнувшим наладить почтовое сообщение, – Джорджу Лоу и Уильяму Аспинвалю, – хотя бы потому, что последний из них дал свое имя городу, где был построен одноименный маяк, вдохновивший одного писателя на рассказ под названием «Фонарщик на маяке», о чем я при случае еще напишу.