Депутацию возглавлял сэр Уильям Трассел, обладатель громкого, зычного баса и маленьких злых глаз, сторонник Томаса Ланкастера, произнесший в свое время смертный приговор Хьюго Деспенсеру, любовнику короля. Тогда, семь лет назад, Трассел уже открыл было рот, собираясь, по обыкновению, загреметь вовсю, но не успел произнести ни звука – король бесформенной кучей, как тряпичная кукла, повалился на пол в глубоком обмороке.
Его привел в чувство и заставил подняться на ноги епископ Орлстон, тот самый епископ Орлстон, который накануне, во время приватной аудиенции, проходившей в присутствии еще только одного человека – епископа Уинчестерского Джона Стратфорда, чрезвычайно жестоким и грубым обращением сам довел короля до нынешнего жалкого состояния.
Даже сейчас, сидя в уютном саду Мэгфелдского дворца, архиепископ ощутил леденящий озноб, вспоминая, как Орлстон ударил Эдуарда II кулаком по лицу и произнес: «Вы конченый человек, государь. Вся страна требует вашего отречения. Слишком уж много смазливых юнцов перебывало в вашей постели».
Конечно, король был отъявленным распутником, но Стратфорд никогда не думал, что услышит, как к помазаннику Божьему обращаются с такими речами. Однако, хоть сам Стратфорд никогда не позволял себе обращаться к королю с оскорблениями, и он в прошлом был не менее жесток по отношению к Эдуарду. Когда началась борьба за власть, будущий архиепископ примкнул к партии королевы Изабеллы, вытерпевшей от своего мужа множество унижений, начавшихся еще в ту пору, когда король отобрал у нее все свадебные подарки и самые лучшие драгоценности и подарил их своему тогдашнему фавориту Пьеру де Гавестону. Чаша терпения королевы переполнилась, когда муж оставил ее, беременную на третьем месяце, в одиночестве, спрятавшись от осуждающих глаз со своим любовником в замке Скарборо.
Это последнее оскорбление не могло быть забыто; именно тогда мысль о мести прочно обосновалась в голове шестнадцатилетней Изабеллы. Ей было недостаточно того, что Гавестон был схвачен и казнен без суда и приговора; дочь короля Франции хотела во что бы то ни стало добиться падения своего супруга – не зря же ее прозвали «французской волчицей».
Сидя в своем цветущем, благоухающем саду, архиепископ чувствовал, как покрывается холодным потом – не от снедающих его черных мыслей, а от воспоминаний о том времени, когда Англия едва не оказалась во власти дьявола. О том, каким слабым было королевство в ту пору, когда сменивший горячо оплакиваемого королем Гавестона юный Деспснесер стал королевским фаворитом, о том, как разъярилась Изабелла, до тех пор находившаяся с мужем в состоянии напряженного перемирия. Ей не понадобилось много времени, чтобы соблазнить Роджера Мортимера, графа Марча, и в темных уголках королевской постели они могли спокойно плести заговоры против короля. Они сумели привлечь на свою сторону наиболее могущественных в стране людей, в том числе епископа Уинчестерского Джона Стратфорда. То, что произошло в Кенильворте, было уже развязкой: король стал пленником, Хьюго Деспенсер был повешен и четвертован. Изабелла и граф Марч могли наслаждаться своей жестокой победой, четырнадцатилетний сын королевы готовился надеть английскую корону. Перед мысленным взором Стратфорда вновь встала сцена в Кенильвортском замке: позеленевшее от страха бородатое лицо того, кто еще недавно был владыкой Англии. Поставив короля на ноги, Орлстон громко воскликнул:
– Вы должны отречься, государь! С вами покончено навсегда. Только своим добровольным отрсчением вы обеспечите преемственность вашего сына.
Тяжело было видеть взрослого мужчину плачущим, хныкающим, как дитя, но именно это зрелище предстало их взорам. Эдуард громко рыдал, отвратительно брызгая слюной и хлюпая носом.
– Ну? – нетерпеливо спросил епископ Орлстон и с угрожающим видом шагнул к королю.
– Пусть мой народ отрекся от меня, – последовал неожиданный обескураживающий ответ, – но я радуюсь по крайней мере тому, что он счел возможным, чтобы мой сын наследовал мне.
Возмущенный Уильям Трассел издал звериное рычание.
– От имени всего королевства я объявляю вас низложенным и лишаю всех привилегий королевского сана. Царствование Эдуарда Второго окончено.
Как только он закончил говорить, сэр Томас Блаунт, королевский лорд-камергер, переломил свой жезл через колено в знак того, что свита короля распущена. Не произнеся больше ни слова, депутация покинула зал, оставив бывшего короля бессмысленно уставившимся в пространство.
«Если бы на этом все кончилось, – тоскливо подумал Стратфорд. – Если бы только этим ограничилось дело!» Он благодарил Бога за то, что ему не пришлось участвовать в заключительной, самой жестокой части заговора. По приказу графа Марча бывший монарх был перемещен в замок Беркли, однако вскоре была предпринята только по случайности не удавшаяся попытка его освобождения, после чего Эдуарда бросили в подземелье, в зловонную яму рядом с разлагающимися тушами, в надежде, что его убьют ядовитые испарения. Но этого не произошло – каким-то чудом король продолжал жить, хотя заговаривался и весь покрылся невообразимо омерзительными язвами и наростами.
Через некоторое время было объявлено, что Эдуард скончался, а смерть его вызвана естественными причинами. И действительно, сановники, приехавшие исследовать тело, не нашли на нем следов насилия. Однако по стране разнесся слух о том, что король все-таки был убит и способ, каким его умертвили, был изощренной, чудовищно жестокой пародией на те извращенные удовольствия, которым он когда-то предавался.
Лицо Стратфорда приняло свойственное ему холодное выражение: аскетическая сторона его натуры восставала против подобных дикостей. Он гнал от себя даже мысль о том, что он сам, прямо или косвенно, являлся соучастником тех событий, хотя и не запятнал себя насилием. Правда состояла в том, что лютая ненависть сначала к Гавестону, а затем к Деспенсеру привела его в лагерь сторонников Изабеллы, и именно он составлял статьи Акта об отречении, в котором монарха обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах, вплоть до нарушения коронационной присяги. Так что, как бы ни была эта мысль невыносима для архиепископа, и на нем лежала доля ответственности за смерть короля Англии.
Мелодия резко оборвалась, и архиепископ невольно поднял голову. Там, наверху, его брат, помахав рукой, поспешил отвернуться и отойти от окна.
Архиепископ заметил, как печально опустились его плечи. Стратфорд почувствовал, что Колину очень хочется спуститься сюда, к нему, что его несчастный младший брат тяготится своим насильственным уединением.
«А почему бы нет? – вдруг подумал Джон. – Какой смысл его прятать, когда все и так знают о его существовании? Если они не видят его, то уж во всяком случае, слышат его игру. Кого я пытаюсь ввести в заблуждение?»
В эту минуту Стратфорд искренне раскаивался в том, что столько лет стыдился и скрывал своего слабоумного брата, ибо, в конце концов, разве не был Колин таким же творением Господа, как и он сам? Однако прагматик быстро вытеснил кающегося. Несомненно, для самого Колина лучше находиться подальше от мирской суеты. Кроме того, он был бы тяжкой обузой для окружающих. И, тем не менее, рано или поздно придется что-то решать – ведь настанет время, когда ни Джон, ни его брат Роберт уже не смогут заботиться о Колине. И если, согласно естественному ходу вещей, они с Робертом умрут раньше младшего брата, что тогда? Какое будущее ждет ребенка, заключенного в тело мужчины?
Тяжело вздохнув, архиепископ поднялся со скамьи. Судя по солнцу, до прибытия гостей из Шардена оставалось еще около получаса, и Стратфорд привычно прошел в свой кабинет, а оттуда – в маленькую часовню, где когда-то беседовал с Богом Томас Бекет. Сегодня, под гнетом тяжелых мыслей о Колине, Стратфорд чувствовал, что нуждается в руководстве и помощи, что должен забыть о прошлом и помолиться о будущем. И что могло сделать его молитву более искренней, чем сознание того, что на этих самых каменных плитах когда-то простирался, обращаясь к Всевышнему, святой Томас, борясь со своими собственными дьяволами?