Антиквару Каэтану Лехнеру, прикорнувшему в главном зале, спалось плохо. Помещение было наполнено табачным дымом, пропитано человеческим потом и пивом. Наступило утро, старые кости ныли. Но вот ему выдали кофе и ружье. Его уверенность окрепла, настроение снова поднялось. Пробило восемь часов, десять; люди ждали; им выдали пиво и ливерные сосиски. Наконец пронеслась весть, что пора. Выступают. Приказ - построиться в колонну, двинуться демонстрацией. Направление - центр города, Мариенплац.
Устроить демонстрацию предложил гаулейтер Эрих Борнгаак. Бессмысленно было без дела торчать здесь, ограничиться завоеванием "Трапезной", действовать по указке Флаухера. Перекинулся ли тот действительно на сторону врагов, и если да, то возможно ли склонить его к обратному переходу - на все это, в сущности, было наплевать. В городе царило воодушевление, большая часть рейхсвера была на их стороне, даже вопреки воле начальства. Демонстрация, хотя бы и против Флаухера, быстро выяснит точное соотношение сил.
Шествие организовалось многолюдное, главным образом из очень молодых людей. Впереди шагали Кутцнер и Феземан, оба в штатском платье, эскортируемый солдатами с примкнутыми штыками. Остальная масса построилась по двенадцати человек в ряд. Каэтан Лехнер маршировал в четырнадцатом ряду. Он странно выделялся своими седыми усами, огромным зобом и седеющими баками среди всех этих стройных и ловких молодых людей, но и он в случае чего мог постоять за себя. Животы их были наполнены кофе, пивом и сосисками, и теперь они маршировали с Кутцнером и Феземаном во главе и, маршируя, побеждали. Сегодня они завоевывают Мюнхен, завтра - Баварию, через неделю - всю Германию, через месяц - весь мир! На тротуарах стояли люди, махали руками, кричали "хайль!". Одну женщину Каэтан Лехнер сразу узнал: это была надворная советница Берадт, старуха, участвовавшая в процессе Крюгера. Она раздавала астры и сигары, и вокруг нее с особенным азартом орали "хайль!" и "ура!".
У Людвигсбрюкке стояла полиция. Каких-то жалких двенадцать человек. По свистку одного из офицеров первые два ряда "истинных германцев" бросились на полицейских, оплевали их, обезоружили и куда-то увели. Старик Лехнер глядел на это, испытывая удивительное чувство подъема. Вот, значит, как это бывает, когда побеждают! В приподнятом настроении зашагал он дальше, по направлению к центру города. Цвейбрюккенштрассе, Театинерштрассе, Мариенплац. Со стен сорваны воззвания нового национального правительства, Рядом с оставшимися от них обрывками виднеются плакаты - прокламации Флаухера: в его руках, - заявляет он, - сосредоточена вся исполнительная власть в Баварии. Всякий, кто присоединится к Кутцнеру и Феземану, будет рассматриваться как государственный изменник. Долой эти гнусные плакаты! Это, верно, просто еврейские штучки. Дальше. По Перузаштрассе, к королевскому замку, к Галерее полководцев.
Как? Замок занят местной полицией? Собираются отрезать? Только этого не хватало. Пусть только посмеют, сволочь паршивая? Передние ряды замедляют шаг, задние наступают, все кричат, размахивают руками. Антиквар Лехнер никак не может разобрать, что, собственно, случилось. Он только видит одно: из-за Галереи полководцев показываются отряды рейхсвера. С нами они или против нас?
Треск. Да ведь они стреляют. Кто стреляет? Некоторые падают. Господи Иисусе, пресвятая Мария и Иосиф! Почему люди падают? Один, падая, выпячивает брюхо вверх, словно при гимнастических упражнениях. Вот и другие, с которыми явно ничего особенного не случилось, бросаются на мостовую. Он сам, старик Лехнер, валится прямо в грязь; несмотря на то, что он в своем парадном сюртуке.
Лиса, убегая от опасности - это много раз приходилось наблюдать, - в ту самую минуту, когда ее готова настичь смерть, поспешно, на ходу, перекусывает горло гусю и волочит его за собой. Старик Лехнер, лежа в грязи на Резиденцшграссе у Галереи полководцев, напрягая все свои мысли, чтобы придумать, как ему выбраться из опасности, и присматриваясь к тому, что происходит кругом и что предпринимают другие, - находит еще время делать некоторые наблюдения. Так вот, значит, милый ты мой, что такое война, бой, наступление, отечество я революция. Чертовски неуютная штука, соседушка! Просто свинство, соседушка! Он видит серый автомобиль вождя, видит, как этот автомобиль поворачивает и, на полном ходу, не соблюдая ни малейшей осторожности, мчится сквозь густую толпу демонстрантов. Как бы он, Лехнер, хотел сидеть в этом автомобиле! Раздаются еще выстрелы. Лежа на земле и искоса поглядывая по сторонам, он видит, как пули брызгами отскакивают от каменной стены. Жаль, что у него нет с собой аппарата. Люди поднимаются и бегут, втягивая головы в плечи. Топчут его ногами. Господи милосердный, да ведь это его рука! Неужели они все еще стреляют, эти негодяи? Хоть бы стену сюда! От стены пули отскакивают. Ему хотелось бы укрыться за такой каменной стеной, которую не пробивают пули. Вот уж снова кто-то у него на спине. Собака паршивая, грубиян ты этакий! Кто же так делает? Вот летит пуля - в тебя или в меня? Черти окаянные! Он тяжело дышит, все его тело болит и как будто делается мягким-премягким.
Он должен выбраться отсюда. Он просто-напросто убежит. Становится как будто тише. Это длилось совсем недолго. Кругом него люди встают, оглядываются по сторонам, бегут, торопятся скрыться. Мостовая усеяна всяким оружием. Господи помилуй, да ведь здесь они его еще затопчут! Он встает, как и другие. И вот его уже подхватывает волна бегущих, уносит с собой в ближайший переулок.
Здесь, слава богу, тихо, сюда никто не залетит, здесь хорошо. Сейчас только он замечает, как он ослабел, раскис, обмяк и весь сделался словно из ваты.
Стрельба продолжалась меньше двух минут. От первых же пуль рейхсвера рассыпалось все шествие. Не для всех все кончилось так благополучно, как для Каэтана Лехнера, не все успели убежать. Много раненых, восемнадцать убитых осталось лежать на Одеонсплаце.