— Ну, вперед, — шепнул он мне в передней. — Вперед.
Я надеялся, что к этому времени Миранда уже будет рыдать, биться в истерике или, что еще лучше, потеряет сознание. Но она стояла, маленькая и спокойная, перед высоким окном. Полноватая, но очень симпатичная, подумал я. И с болью отметил, что ее хлопчатобумажный рюкзак так и висит на ее горестно опущенных плечах.
— Ушел? — спросила она, не оборачиваясь.
Не люблю, когда со мной разговаривают, не оборачиваясь.
— Боюсь, что да, — ответил я.
Миранда обернулась.
— Мне жаль, — сказал я, чувствуя, как гудит воздух. — Мне жаль, если ты расстроилась.
— Не знаю, что теперь и делать, — вяло произнесла она.
— Такой уж он, ничего не попишешь.
— Он что — всегда таким был?
— Нет, не всегда. Пошли вниз. Когда-то он был отличным парнем. Хочешь выпить? Когда был молодым. Пошли, у меня есть. Он изменился сильнее, чем меняются многие другие. Сюда. Не знаю почему. Пошли вниз, поговорим. О жизни, о Грегори и обо мне.
II
Довольно забавно, но чертовски надоедает, когда тебя преследуют и собачатся с тобой всю дорогу.
— Это Грегори, — прошелестел я.
— О, — откликнулся телефон. — Да, Грегори, это я, Миранда.
— Ну что?
— …Как ты?
Я посмотрел свои ногти на свет — гладкие и блестящие, как миндалины.
— …Грегори?
— Слушаю.
— Почему ты так со мной обошелся? — спросила она. — Что случилось? Я что-то не так сделала?
— Прикажешь мне теперь выслушивать твои сентенции?
Ожидая услышать обычный влажный всхлип или одышливое придыхание, я поплотнее прижал трубку к уху. И услышал — теплый глотательный звук.
— Нам надо встретиться, — сказала она.
— Обязательно.
— Ты должен повидаться со мной.
— Вот и повидаюсь.
— …Тогда можно мне зайти ненадолго?
— Заходи, — ответил я и, положив трубку, задержал свои длинные пальцы на диске.
И вот я раздумывал, как распорядиться этой прохладной свободой вечера, этим неожиданным грузом часов, стоя у окна моего пентхауса, глядя на пейзаж зимних крыш, снова казавшийся таким таинственным и дружелюбным.
Весь день на работе я терзался ужасным беспокойством. Я представлял, как вернусь домой и проведу еще один вечер а-ля Миранда — господи, и почему мы только все это терпим? — еще один вечер моей эпической холодности и ее неуклюжего благоговения, моих тошнотворных разговорчиков и ее панических, лихорадочных поцелуев, еще одна ночь двух слипшихся друг с другом спящих изваяний, ее широкие, горячие от слез губы, уткнувшиеся в мое плечо. Почему мы позволяем им так мучить нас? Почему мы так ласковы с ними? Почему? Ну ладно, твоя участь решена, сучка: больше ты от меня ничего не получишь.
На самом деле, конечно, все было не так уж и сложно. Когда я вернулся с работы, этот придурочный Теренс сидел на кухне. Вообще-то я не пускаю его в эту часть своей квартиры — поэтому, когда я попросил его задержаться наверху и поговорить, у него был такой вороватый вид, такой затравленно-благодарный взгляд.
— Джита больше не хочет со мной трахаться, — поведал он.
Я, всерьез заинтересовавшись, спросил, как он думает, в чем тут дело.
— Не знаю. И Джита тоже не знает.
Я ткнул в него пальцем:
— Это которая Джита?
— Да та коротышка, с серьгами.
— Ах вот что. — Волей-неволей Теренсу приходится выбирать исключительно низкорослых девиц, а об их ушах я изо всех сил стараюсь вспоминать как можно реже. — Это она оставалась здесь на ночь во вторник?
— Да.
— И?…
— Я попробовал ее трахнуть.
— И?…
— Она тоже мне не дала.
Мне это показалось чрезвычайно странным: Джита — по всему видно — из разряда тех девиц, которые готовы сделать все, что тебе только заблагорассудится. Так что же она тогда уперлась? Но из вежливости я сказал:
— Забавно, у меня так все совсем наоборот.
Последовало дурацкое отступление, в котором Теренс расписывал свои сексуальные колебания в противовес моим воображаемым достоинствам. Глупо, но его опасения насчет собственной гомосексуальности, излагаемые так чистосердечно и простодушно, могут встревожить не на шутку.
— Со мной ничего подобного не происходит, — довольно холодно ответил я. — Если бы еще не эта чертова Миранда.