Что случилось со мной там, внизу? Что-то случилось. Физически все это было очень даже реально — холодный пот, удушье, как будто сердце готово выскочить из груди, охватившая все тело дрожь, слишком глубинная, чтобы проявиться в треморе пальцев или прорваться криком. В мгновение ока я понял (как начинающий велосипедист или жокей), что мне надо прямиком отправляться обратно, обратно под землю, в преисподнюю, и я развернулся, снова купил билет, и застыл, как манекен, на спускающейся лестнице, а кругом все громче раздавался грохот молотков, и кружились темные смерчи, и мое тело (пот, дрожь, сердцебиение) впало в тот же ритм. Мне потребовался каждый, самый ничтожный атом моей решимости, чтобы не повернуться и не помчаться обезумевшим хомяком вверх по опускающемуся стальному колесу. Так что же — спускаться все глубже в этот ужас? Я быстро перешел со спускного эскалатора на подъемный и, перепрыгивая через ступеньки, помчался назад к свету.
Я попытался еще раз сегодня вечером. С тем же результатом. Кошмарная череда медлительных, вонючих, набитых, дергающихся автобусов доставила меня домой к половине восьмого. Теренс с Урсулой собрались на свои тошнотворные вечерние посиделки внизу: так или иначе, я был не в состоянии видеть никого из них. Я лег у себя и пролежал до одиннадцати, после чего, отважно бравируя собственной храбростью, направился в ванную. Теренс в новой нелепой рубашке, с видом коварной рептилии, сидел скорчившись за столом над саженным стаканом виски. В последнее время мы совершенно не представляем, каким образом приветствовать друг друга. Спокойной ночи. Здравствуй. До завтра. Полулежа в кровати, Урсула вязала, и я остановился, чтобы (редкий случай) переброситься с ней парой слов — да, у нее все в порядке, и она не особенно заботится о том, как заполнить день. Оставшись один посреди поблескивающей стеклом и никелем ванной, я поймал себя на том, что снова и снова прокручиваю мысль, не скомандовать ли Урсуле забраться попозже ко мне в постель. Но нет — по-своему это тоже будет ужасно. Я вернулся наверх, принял одну таблетку сильнодействующего снотворного, потом другую и стал дожидаться, пока все эти слепые дикари не завершат у меня в голове свои разборки. Где-то в комнате неподалеку, в одном из заброшенных жилищ на нашей улице, какой-то сбрендивший иностранец оглашал ночь истерическими воплями. Что он кричал? «…Закройте двери — закройте двери — закройте двери…» В какой-то момент я не выдержал и в полусне встал, подошел к окну, распахнул его и выглянул. Двери черной «скорой», приехавшей за ним, были явно открыты; но даже когда кто-то захлопнул их, он продолжал механически взвизгивать: «Закройте двери — закройте двери…» Какие двери он имел в виду, размышлял я, возвращаясь в постель. Было, наверное, уже утро, когда я провалился в сон, серая подушка отсырела, серый, грязный рассвет занимался за окнами.
Я попытался еще раз сегодня утром. С тем же результатом. Когда двери лифта с грубым скрипом захлопнулись за мной, я понял, что у меня нет ни единого шанса, даже самой тонкой, самой тщедушной соломинки, за которую я мог бы ухватиться. Торжественно и невозмутимо я проследовал под большой стальной лестницей. Сегодня утром я решил поехать на такси. Но денег не хватило. Надо приспосабливаться.
С кем хотя бы поговорить? Я позвонил из галереи Торке — подошел грубиян Кит и был невыносимо агрессивен, когда я попросил его передать Торке, чтобы он мне перезвонил. В обед я позвонил маме из автомата, но она была слишком занята, призрачна и слишком далеко от меня. Скиммер и Кейн — настоящие идиоты, просто великосветские жлобы (вам такие не встречались?); куда им разобраться в этих тонкостях. Боже, иногда оглядываешься, дабы посмотреть, что держит тебя в жизни, и понимаешь, насколько слабы и непрочны эти опоры. Теперь в моей жизни появилось нечто новое под названием «паника». До вчерашнего дня это было для меня просто слово. Что мне до этой паники? Почему бы ей не отцепиться от меня и не начать донимать кого-нибудь Другого?