— Лишнее тоже ни к чему, — строго сказала мать.
— Нет у меня лишнего, мама, — засмеялся Геннадий.
— Вот я и говорю: пи к чему. Мальчика привела: рубашка застиранная. Я говорю: как же ты, говорю, его — в садик? Сейчас дети вон как разодеты, ты посмотри! Смеется!
— Ладно!
— Что «ладно»? Я тут кой-чего ему купила, у нас «Детский мир» открыли рядом. Рубашку, колготки. Повезешь. Я тебе в сумку положу.
— Ты мне скажи: как с глазами у тебя, ты ходила, нет?
— Да нет, сынок, это все без толку, — вздохнула мать. — Последний раз капли она мне прописала, так от них жжет, сил нет.
— Сходим с тобой к окулисту хорошему!
— Это ладно. Ты вот другое. Картошки мне па зиму. На рынке вон уже по сорок копеек…
— Хорошо, мама. Всего запасем. Вот разбогатею когда-нибудь, купим с тобой холодильник новый, этот уже барахло. Заживем с тобой!
— Да уж не со мной. Приведешь какую-нибудь.
— Нет, мама.
— Ну как нет? Почему нет? — возмутилась мать. — Что ж, так и будешь за этой бегать? Или как?
— Хорошо, хорошо, мать, женюсь! — сразу пообещал Геннадий. Ворчанье матери умиляло его, и он умел с ним справляться. — Найдем с тобой подходящую!.. — И вдруг прислушался: — Опять ты это радио!
— Погоду!
— Что погоду? Зачем тебе погода?
И он опять смеялся. Завтрак был окончен, чай выпит. Он па минуту скрылся в комнате и вышел оттуда, уже одеваясь па ходу.
— Подожди!
Мать сходила в комнату, вернулась с его сумкой.
— Это зачем?
— А затем. Ты ж пойдешь туда, верно? Ну как нет, пойдешь! Вот и возьми. А то что ж с пустыми руками…
Он не стал возражать. Взял сумку.
Мать смотрела ему вслед.
В театре, на этот раз столичном, шла монтировочная репетиция: двигали фурки на сцене, пробовали свет. Высокий, крупный человек в элегантной куртке, впрочем, не только куртке, ибо элегантность была присуща всему его облику и движениям, — был в центре всех этих работ, хотя и стоял почти молча в пустом партере, в окружении двух-трех помощников, пользуясь лишь иногда короткой, кому-то брошенной репликой или движением руки, понятным всем. Уже издали, даже не слыша слов, можно было определить в нем режиссера; он и был режиссер, а крупность фигуры в данном случае соответствовала значительности ранга, как это бывает у генералов… Это и был Александр Андреевич, маститый учитель Геннадия, его Мастер, и Геннадий, оказавшись в зале, не сразу, с давно внушенной почтительностью приблизился к нему и предстал пред его очами.
— А! Это ты, Гена? — ласково произнес Мастер и обнял его крупной своей рукой и чмокнул в щеку. — Исчез куда-то, пропал! не поймешь, где провал, где триумф. Публика добрая — аплодирует.
— У вас было какое-то дело ко мне, Александр Андреевич, — напомнил наконец Геннадий. — Мне звонили от вас…
— Да нет, Александр Андреевич!
— Ну как же нет, как же нет! — продолжал Мастер с укоризной, не сняв руки с плеча Гены и уже повернув его в сторону выхода, куда сейчас направлялся, поскольку репетиция кончилась.
В дверях Александр Андреевич отпустил Геннадия и прошел вперед, не меняя шага, продолжая начатый разговор; присутствие Геннадия подразумевалось, и Геннадий шел за ним, то оказываясь рядом, то чуть отставая или забегая вперед, в зависимости от ширины прохода.
— Ну как ты?
— Хорошо, Александр Андреевич, нормально.
— Нормально? — как бы сомневался Александр Андреевич, и Геннадий спешил успокоить его:
— Да-да, все в порядке, — ибо такой ответ освобождал Мастера от лишнего бремени в его многотрудной жизни.
— Ну, слава богу, — обрадовался Мастер. — Это правильно, что ты в провинции. Все мы начинали в провинции… Ну что тебе сказать? — легко перепрыгнул Мастер на тему о себе. — Жизнь утекает куда-то! Ни больших радостей, ни больших печалей… Крутишься, как в колесе. Остановишься — страшно, одолевают черные мысли. Значит, опять в работу. Театр, институт…
Кого-то встретили, Мастер отвлекся, утерял нить разговора. Начал сначала:
— Ну, слава богу, что ты у меня в порядке. Ставишь?
— Ставлю. «Чайку», — сказал Геннадий.
— Что это вы все кинулись на «Чайку»! — нахмурился Александр Андреевич. — Я ведь поставил в том сезоне. Видел мой спектакль?
— Видел, конечно.
— Ну, давай, — согласился Александр Андреевич. — Ты, в конце концов, ничем не рискуешь. Когда был знаменитый пропал «Чайки» в Александрийском театре, знаешь, как это происходило? Шикали, шипели, гоготали. Бедный Чехов уехал в ту же ночь в Москву… А сейчас, слава богу,
— Да, да, конечно. Дело, — сказал Мастер. — Было дело к тебе, да… Елена Сергеевна, — обратился он к женщине, только что пристроившейся рядом, так что теперь шагали они втроем — он, она и Геннадий, — вы не помните: что-то мы хотели ему предложить? Да, конечно! Малая сцена. Там, наверху. Славный такой зальчик на сто двадцать мест. Свой репертуар. Подумай. Предложи. Сейчас как раз эпоха малых сцен…