— Не заходил к Александру Андреевичу?
— Заходил.
— Ничего нового?
— Предлагает.
— Что, у него на побегушках?
Постановку.
— Да? А ты что?
— Сказал: посмотрим.
— Ты сказал «посмотрим» или он? — Она взглянула недоверчиво.
Геннадий промолчал.
— Нужно, чтоб тебя заметили помимо него. Спектакль, о котором говорят. Телеграммы, звонки. Нужен успех. Тогда он тебя позовет.
Геннадий молчал. Она повернулась к нему, подперев рукой подбородок.
— Расскажи про театр. Что за актеры? Хорошие?
— Есть хорошие. Всякие. Опустевшие в том числе:
— Опустошенные, ты хочешь сказать?
— Опустевшие.
— Тебе трудно с людьми, да?
— Как всем.
— Да нет, не как всем, — уверенно сказала Инна. — Ты ведь не признаешь компромисса. А без этого трудно… У тебя когда премьера?
— А что?
— Есть идея. Моих девочек к тебе — Риту, Ляльку. Пусть посмотрят и напишут. Лялька в журнале сейчас. Ну что, что ты морщишься? Ты же на самом деле снедаем честолюбием, и не меньше, чем другие. Только оно у тебя крупное, не по мелочам. Ты реваншист!
— Кто?!
— От слова реванш. Разве нет?
— Тебе виднее.
— Мне виднее. — Она опять гладила его волосы. — Я желаю тебе успеха, Генка!
— Это что, на прощание?
— Да. Ты сейчас поедешь.
— Ты ждешь кого-нибудь?
— Ну вот, начинается! Мрачный человек! Мне надоела твоя ревность, понял? Твои эти комплексы! Не жду! Никого не жду! Но я не хочу, понимаешь? Опять все сначала — не хочу! Еще б в любовницы к тебе я пошла, но ты же не создан иметь любовницу. А в жены нет!
— Нет?
— Нет! — весело отвечала она. — Встаем?
…Звонил телефон. Теперь они стояли в передней, Геннадий собирался. Рука его потянулась к трубке, но застыла под взглядом Инны. Телефон продолжал звонить.
— Есть у тебя на такси? — спросила она. Обняла его, он стоял не двигаясь. — Так ты мне позвонишь?
— Когда?
— Перед твоей премьерой. Я тебе серьезно говорю: это надо организовать.
— Да! Вот это от матери, — вспомнил он. — Для Алешки.
— Хорошо, спасибо.
Она взяла сверток, положила на стул, не глядя. Она уже провожала Геннадия — решительно и, пожалуй, даже нетерпеливо.
— Пока! — махнул ей рукой Геннадий.
И ушел.
У здания театра толпился на тротуаре народ, стояли автобусы; милицейский оркестр занял место у выхода, загородив тротуар… Это были похороны — с прохожими, остановившимися на улице, толпой, уже повалившей из настежь раскрытых дверей. Музыканты вовремя вскинули трубы, оркестр заиграл; стали выносить венки, потом появилась процессия с гробом. Несли Павлика Платонова.
Все дальнейшее произошло в несколько минут: провожающие рассаживались по автобусам, первый из них уже тронулся, за ним остальные. Толпа на улице разошлась, музыканты складывали инструменты, все кончилось.
Геннадий Фетисов, за полчаса до этого еще ни о чем не ведавший, только что с поезда, застал уже обычную улицу, опустевший театр, зал, в котором теперь хозяйничали уборщицы. Ряды кресел были еще сдвинуты, в образовавшемся пространстве стоял постамент, покрытый черным и красным, осыпанный хвоей из-под венков; над ним висел портрет в черной раме — увеличенная фотография Павлика. Павлик на ней улыбался…
Рабочие сцены, двое пожилых и парень, принялись уже за разборку постамента; помогавшая им женщина снимала драпировку; на сцепе открыли занавес, повернули круг — выехала стена дома с окнами и уличный фонарь… Рабочие, монтировщики декораций, как их нынче называют, молча делали свое дело — разбирали одну декорацию, ставили другую, к вечернему спектаклю…
Аркадина и Тригорин выясняли свои сложные отношения конца третьего акта; ему вдруг захотелось остаться, она — тащила его с собой в город. Была та же, уже виденная нами мизансцена, только вместо Павлика Платонова стоял другой Тригорин — Николай Князев, и он просил:
— «Останемся!»
— «Милый, я знаю, что удерживает тебя здесь, — говорила Аркадина — Зинаида Николаевна. — Но имей над собою власть. Ты немного опьянел, отрезвись».
— «Будь ты тоже трезва, будь умна, рассудительна, умоляю тебя, — отвечал Князев. — Ты способна на жертвы… Будь моим другом, отпусти меня…»
— «Ты так увлечен?»
— «Меня манит к ней! Быть может, это именно то, что мне нужно».
Из зала отозвался Геннадий:
— Объясните, объясните ей, Николай Николаевич! Ничего подобного, никакая это не блажь! «Любовь юная, прелестная, поэтическая… Такой любви я не испытал еще!»
— «Такой любви я не испытал еще, — продолжал Князев. — В молодости было некогда, я обивал пороги редакций, боролся с нуждой… Теперь вот она, эта любовь, пришла наконец, манит…»