Несмотря на длительное пребывание в следственной тюрьме, обвиняемый выглядел в тот день бодрым и полным энергии. Его крупное лицо с массивными челюстями, с большим мясистым носом и резко очерченным ртом слегка побледнело и осунулось, но он с напряженным вниманием неотрывно следил за всеми поворотами судебного заседания. Ему, видимо, стоило больших усилий сохранять, по совету своего защитника, спокойствие и не вступать в ожесточенные пререкания. Жительниц дома 94 он окидывал лишь беглым безразличным взглядом, полным презрения. Лишь однажды, когда показания давала надворная советница Берадт, он чуть не вскочил и взглянул на нее с такой яростью, что слабонервная дама, негромко вскрикнув, даже отшатнулась.
Как знать, не прояви Мартин Крюгер в свое время такого оскорбительного равнодушия, а вступись он тогда с такой же горячностью, как сейчас, за ныне покойную Анну Гайдер, когда надворная советница изводила ее своими придирками, быть может, все кончилось бы куда более благополучно. Во всяком случае, хотя резкий жест обвиняемого и стоил ему мягкого замечания со стороны председателя суда, зато свидетельницы больше не смотрели на него с той глубокой неприязнью, какой они прежде платили ему за его уничтожающее высокомерие.
7
Человек из камеры 134
Вечером того же дня Мартин Крюгер сидел один в камере. Камера 134 была невелика по размеру, с голыми стенами, однако особых причин для жалоб не давала. Было без восьми минут девять. Ровно в девять погаснет свет, а в темноте в голову лезут самые мрачные и гнетущие мысли.
Первые дни после ареста Мартин Крюгер отчаянно сопротивлялся. Сверкая безумными глазами, он вопил, и его лицо превращалось в один огромный неистовствующий рот. Сжав кулаки, он изо всех сил колотил волосатыми руками в дверь.
Адвокат Гейер, которому удалось, наконец, благодаря редкой выдержке, успокоить Крюгера, сказал совершенно обессилевшему узнику, что его удивляют эти вспышки ярости. Он, Гейер, сам лишь ценой тяжких усилий научился владеть собой. Да, нелегко сдерживать себя, особенно когда ты познал, какое лицемерие и несправедливость царят в стране. То, что случилось с ним, Мартином Крюгером, происходит с тысячами других людей, с ними происходят еще более страшные вещи, и, уж конечно, не воплями можно все это изменить. И за то время, пока адвокат Гейер своим резким, нервным голосом, словно бичом, хлестал сидевшего перед ним в угрюмом молчании Мартина Крюгера, сердито сверля его проницательными голубыми глазами за толстыми стеклами очков, тот успел снова взять себя в руки. Было просто удивительно, как безропотно с того дня переносил все тяготы заключения этот избалованный человек. Привыкший к полному комфорту, к тому, что, скажем, вода в ванне всегда должна быть определенной температуры, выходивший из себя из-за малейшей перестановки мебели в квартире, он теперь без жалоб сносил все неудобства жизни в голой тюремной камере.
И все-таки часто, когда Крюгер оставался один, сознание своего превосходства, позволявшее ему иронически воспринимать заключение как неприятный, преходящий эпизод, внезапно сменялось приступами бешенства и наступавшей затем депрессией. Первые два дня процесса он не терял присутствия духа, убежденный в том, что всю эту историю не стоит принимать всерьез. Никто не решится на основании подобных идиотских показаний судить такого человека, как он, занимающего видное место среди немецких искусствоведов. Ему, уроженцу Бадена, трудно было постичь то тупое, тягучее, как смола, упорство, с каким жители Баварского плоскогорья добивали человека, ставшего им ненавистным. Он не мог себе представить, что ревностный служака-прокурор состряпает из грязных сплетен обывательниц юридически обоснованное обвинение, а уважаемый придворный поставщик Дирмозер и простодушный почтальон Кортези из грязной болтовни воздвигнут для него тюремные стены.
Но в тот день, во время допроса надворной советницы Берадт, когда печальное дело покойной Анны Элизабет Гайдер получило столь отвратительную окраску, он вдруг с пугающей ясностью осознал всю опасность своего положения среди этих баварцев. И только теперь понял причину предельной сосредоточенности доктора Гейера. Наделенный богатым воображением, он, правда, и раньше рисовал себе картины предстоящего ему мученичества, представлял, как все это будет: отказ от сложившихся годами приятных привычек, от разумных занятий, от искусства, бесед с людьми тонкого вкуса, от женщин, от изысканных кушаний, от бодрящей утренней ванны. И столь разительный контраст между прошлым и будущим он живописал себе с тайной болезненной радостью. Там, за окном — июнь, и кто-то уже загорает на песчаном, прокаленном солнцем морском пляже, плывет в лодке, флиртуя с милыми девушками, мчится в пропыленной машине по белым дорогам, сидит вечером в горах у альпийской хижины, потягивая вино и чувствуя приятную усталость во всем теле; а его жизнь будет выглядеть совсем иначе: голые, серые стены камеры, четыре шага от стены до стены, утром — бурая жидкость в жестяной кружке, и весь день подчиняйся приказаниям угрюмых, скверно пахнущих надзирателей, днем — получасовая прогулка во дворе, затем до девяти вечера — снова голые, серые стены, потом свет гаснет. И так круглый год, потом еще пятьдесят две недели, а может быть, и еще триста шестьдесят пять бесконечных дней. Но в реальность всего этого он никогда до конца не верил, даже в минуты приступов ярости. И когда в то утро неумолимая действительность зримо предстала перед его глазами, он ощутил неприятную пустоту в желудке, к горлу подступила тошнота, и все тело стало ватным.