Потому что ее, как и должен был предвидеть любой здравомыслящий человек, живущий в этой стране, несмотря на его благоприятные показания, со службы уволили. Он уехал в Испанию, не дождавшись исхода дела и не предотвратив трагических последствий, которые, знай он получше людей и жизнь, должен был предугадать. В конце концов по-человечески вполне понятно, что, в кои-то веки освободившись на время от служебных обязанностей, он хотел спокойно, без помех, поработать над своей книгой и потому распорядился не пересылать ему корреспонденции из Мюнхена. Но по-человечески было понятно и то, что, отправив ему множество писем и не получив никакого ответа, в отчаянье, не находя выхода, она отравилась светильным газом. Когда он вернулся, ее уже не было в живых, она стала горсткой пепла. Госпожа Берадт, с которой ему волей-неволей пришлось встретиться по поводу художественного наследия и бумаг покойной (из родственников осталась лишь сестра Анны, выказавшая полное безразличие), вела себя крайне враждебно. Бумаги покойной были опечатаны судебными властями. Сохранилось лишь несколько эскизов; все свои картины покойная, очевидно, уничтожила. Один из служителей государственного музея рассказал, что фрейлейн Гайдер за день до самоубийства была в галерее и долго стояла у своего портрета; своим расстроенным видом она привлекла его внимание, а когда он, пораженный ее странным поведением, попытался заговорить с ней, она без видимой причины дала ему две марки на чай. Этот поступок вызвал у госпожи надворной советницы Берадт решительное осуждение; ведь после покойной остались еще неоплаченные долги. Она задолжала за квартиру и, кроме того, попортила мебель в своих комнатах, так что теперь предстояли расходы на ремонт, не говоря уже о большом счете за газ, подскочившем из-за этого ее самоубийства.
До девяти оставалось еще полминуты. А Крюгеру никак не удавалось зримо представить себе живую Анну Гайдер. Он с затаенным страхом пытался воссоздать ее облик, вспомнить, как она курила, пристроившись в небрежной позе в углу дивана, как под проливным дождем без зонтика, напряженно глядя перед собой, неторопливо семенила по улице маленькими шажками или как, танцуя, опиралась на руку партнера, невесомая и одновременно странно отяжелевшая. Но портрет заслонял собой все, кроме него ничего не осталось.
Свет погас, в камере было душно, руки вспотели, одеяло неприятно царапало кожу. Мартин Крюгер поднял воротничок пижамы, штаны спустил ниже, тяжело вздохнул. Он закрыл глаза, и сразу же перед ним заколыхались разноцветные блики, тогда он снова открыл глаза и лежал, уставившись в гнетущую ночную тьму.
Он был слишком мягок, недостаточно энергичен — в этом причина всех бед. В ночной темноте его со всех сторон обступили воспоминания о прошлом. То было возмездие и испытание. Он был беспечен, давал себе поблажки. Не выполнял обязанностей, которые налагали на него хотя бы его способности. Ему слишком хорошо жилось, вот в чем дело. Ему все давалось слишком легко. Он почти не испытывал недостатка в деньгах, был недурен собой, женщины баловали его, талант его не вызывал у других чувства раздражения, свои мысли он излагал доступным, приятным слогом, облегчавшим читателю знакомство с теми произведениями искусства, которые он анализировал. От высказываний более резких, идущих вразрез с общепринятыми взглядами, он воздерживался. Правда, в его книгах не было ни одного слова, под которым он не мог бы подписаться с чистой совестью, однако в них отсутствовало и многое такое, что могло бы кое-кому не поправиться и о чем небезопасно было заявлять во всеуслышание. Были истины, о которых он догадывался, но старательно избегал формулировать их самому себе и уж тем более другим. У него был один-единственный настоящий друг, Каспар Прекль, инженер «Баварских автомобильных заводов», сумрачный, не слишком следивший за своей внешностью человек, живо интересовавшийся политикой и искусством, фанатичный и очень волевой. Каспар часто упрекал его в душевной лености, и временами под испытующим взглядом молодого инженера, который, впрочем, был к нему очень привязан, Мартин Крюгер казался самому себе шарлатаном.
Да, но разве он не сознавал своей ответственности? И разве не доказал этого на деле? И если он сидит сейчас в тюрьме, то не потому ли, что был последователен и отстаивал картины, которые считал подлинными произведениями искусства?