Он знаменитость, этот профессор, он занимает прочное место в истории искусства, и за его картины платят большие деньги, особенно по ту сторону океана. Когда она называла имя господина профессора приезжим гостям, они смотрели на него с почтительным любопытством. Только кельнерша Ценци хорошо помнит, как он изменился в лице, когда один из его близких друзей по секрету рассказал ему, что Крюгер отозвался о нем как о «способном декораторе». Она отлично понимала, что покупку картины, которую превозносил Крюгер, да еще мюнхенцем, да еще за высокую цену, профессор воспринял как личное оскорбление. Она знала Остернахера лучше, чем его собственные жена и дочь. Да, когда-то он действительно был революционером в живописи, но застыл в своей манере письма, которая, как со временем выяснилось, была лишь данью моде. Он постарел, и когда ему казалось, что за ним никто не наблюдает, по-стариковски горбился, — уж она-то, Ценци, это знала. И понимала, почему он вдруг начинал вот так возмущаться. В сущности, он не столько обрушивался на других, сколько терзался, мучился, злился от ощущения собственной несостоятельности. В такие минуты она обращалась с ним особенно ласково и по-матерински успокаивала его до тех пор, пока он, охрипнув от ожесточенных споров, не принимался за сосиски.
В самый разгар спора к ресторану подкатил новехонький темно-зеленый автомобиль. Из него вышел человек с добродушно-хитрым, изборожденным глубокими морщинами мужицким лицом — автор «Распятия», художник Андреас Грейдерер. Он широкими шагами, доверчиво, с сияющей улыбкой, направился к столу своих именитых коллег. До сих пор они вполне спокойно переносили его присутствие, — ведь никому не приходило в голову считать его, Грейдерера, конкурентом. Его простоватый мужицкий юмор и мастерская игра на губной гармонике снискали ему место в их обществе. Но сегодня, когда он, приблизившись к столу, добродушно сострил насчет своего нежданного-негаданного успеха, его встретили кислые, надутые физиономии. Никто не выказал готовности потесниться, никто не предложил ему места. Воцарилось неловкое молчание. С противоположной стороны площади, из пивной, доносились звуки духового оркестра, с чувством исполнявшего популярную песню «Томился в Мантуе, в оковах, верный Гофер…»{7}. Обескураженный холодным приемом, Грейдерер вернулся в главный зал и увидел там вождей оппозиции. В другое время Винингер и Грунер встретили бы художника, вызвавшего неудовольствие министра просвещения и вероисповеданий, с подчеркнутым радушием. Однако сейчас они предпочли поскорее отделаться от него, справедливо полагая, что, пока он сидит с ними, долгожданная воскресная беседа с «большеголовыми», протекавшая обычно в дружелюбно-полемическом тоне, так и не начнется. Они держались с ним все более сухо, пили, курили, ограничиваясь односложными фразами. Грейдерер долго не замечал, что он-то и есть виновник их мрачного настроения, но, когда это все же до него дошло, он мгновенно ретировался в темно-зеленом автомобиле, провожаемый взглядами всех сидевших в зале.
Зато теперь, вместо него, в большой зал к столу оппозиции наконец-то пожаловали Флаухер и писатель Пфистерер. Ибо по давней традиции министры правящей партии, льстя таким образом мелкому самолюбию оппозиции, по воскресеньям перебирались в главный зал и там за утренней кружкой пива вступали в беззлобный спор со своими противниками. И вот они теперь собрались все вместе, эти политические деятели Баварского плоскогорья. Вели вежливую беседу, осторожно нащупывали уязвимые места собеседников. Франц Флаухер, чье грузное, приземистое тело было облачено в черный долгополый, изрядно поношенный сюртук, убеждал в чем-то г-на Винингера, стараясь быть любезным, изредка что-то бурча себе под нос; писатель Пфистерер завладел Амбросом Грунером и то и дело дружелюбно похлопывал его по плечу.
Гейеру все четверо казались людьми одной и той же породы, крутой, баварской породы: хитрыми, ограниченными, с узким кругозором, угрюмыми, как долины их родных гор. Они всячески старались придать своим грубым голосам, привыкшим пробиваться сквозь шум людных сборищ, пивные испарения и дым от дешевых сигар, сдержанную приветливость, тужились говорить литературно, но то и дело переходили на тягучий местный диалект. Массивные, они прочно сидели на крепких деревянных скамьях, с неуклюжей вежливостью улыбались один другому — ни дать ни взять, богатые крестьяне, ни на йоту не доверяющие друг другу, когда случается на ярмарке продавать или покупать скот.