Разговор шел о введенном недавно возрастном пределе для государственных служащих. Как только чиновник достигал шестидесяти шести лет, его немедленно отправляли на пенсию. Все же в виде исключения разрешалось оставлять на службе чиновников, которым очень трудно было подобрать замену. Министр Флаухер и хотел воспользоваться этой лазейкой, чтобы не увольнять из университета профессора истории, тайного советника Каленеггера, давно уже перешагнувшего предельный возраст. В Мюнхенском университете имелось три кафедры истории. Назначение на одну из них по заключенному с папой конкордату происходило с согласия епископа, и ее, понятно, занимал ревностный католик. Вторая предназначалась в первую очередь для исследователя истории Баварии, и ее, естественно, тоже мог занимать только ревностный католик. Третью, — самую почетную, основанную некогда королем Максом Вторым для великого ученого Ранке{8}, в настоящее время занимал глубокий старик, тайный советник Каленеггер. Он посвятил всю жизнь изучению биологических закономерностей, присущих городу Мюнхену. С поистине маниакальным упорством он собирал материалы, соотнося все космические явления, все биологические, геологические и палеонтологические данные с историей города Мюнхена, и неизменно приходил к выводу, что согласно законам природы Мюнхен был, есть и должен остаться крестьянским земледельческим центром. При этом он никогда не вступал в конфликт с церковным учением и, более того, неизменно выказывал себя ревностным католиком. Впрочем, за пределами Мюнхена, несмотря на достоверность собранных им данных, — если только рассматривать их по отдельности, — окончательные выводы Каленеггера признавались ученым миром совершенно нелепыми. Каленеггер не учитывал ни того, что технический прогресс сделал человека почти независимым от местного климата, ни социальных изменений, происшедших за последние столетия.
Теперь факультет намеревался, в случае ухода Каленеггера на пенсию, предложить кафедру одному ученому, хотя и коренному баварцу, но протестанту. Больше того, этот ученый, — протеже университета, — в одной из своих работ о политике Ватикана пришел к выводу, что действия папской власти в отношении английской королевы Елизаветы противоречили требованиям христианской морали: ведь папе было заранее известно о заговоре Марии Стюарт, ставившем своей целью убийство английской королевы, и он одобрял это злодеяние. Поэтому Флаухер твердо решил воспрепятствовать назначению подобного человека и оградить тайного советника Каленеггера от действия закона о предельном возрасте.
Пока Флаухер многословно и восторженно распространялся о заслугах Каленеггера, Зигберт Гейер разглядывал старого профессора, сидевшего в боковой комнате за столом «большеголовых». Долговязый, худой и нескладный, с большим горбатым носом, он сидел на стуле, ворочая костистой, узкой головой на длинной тощей шее. Его странно беспомощные птичьи глаза тупо глядели на окружающих. Изредка старец громким и в то же время бессильно-напряженным голосом изрекал несколько нудных, трафаретных фраз. Гейер подумал о том, как давно иссякли умственные способности этого старика. Весь научный мир Германии уже не первый год потешался над этим человеком. Ведь последние десять лет он посвятил служению одной-единственной идее: он изучал происхождение слоновьего чучела, хранившегося в мюнхенском музее зоологии, того самого слона, который после неудачной осады Вены войсками султана Сулеймана Второго{9} достался в качестве трофея императору Максимилиану Второму{10} и впоследствии был им подарен баварскому герцогу Альбрехту Пятому{11}.
Зигберт Гейер относился к Каленеггеру совершенно равнодушно, но не мог равнодушно слушать, как Флаухер лицемерно превозносил старца, нарочито преувеличивая его заслуги перед наукой.
— Ну, а что вы скажете насчет четырех томов слоновьих исследований вашего Каленеггера? — неожиданно раздался тонкий, неприятный голос доктора Гейера.
Все замолчали. Затем почти одновременно на защиту Каленеггера встали Пфистерер и Флаухер. Доктор Пфистерер воздал хвалу краеведческим изысканиям престарелого тайного советника, в которых знание неотделимо от искреннего чувства. Неужели доктор Гейер в самом деле считает, что такие краеведческие изыскания не имеют никакого значения?