— Не будем из каленеггеровского слона делать муху, — добродушно заключил он.
В свою очередь Флаухер строго и с неодобрением заметил, что если кое-кто и не в состоянии оценить всю важность подобных изысканий, то народ в целом решительно отвергает эти взгляды в духе американизма. Народу этот слон так же дорог, как башни Фрауэнкирхе или любые другие достопримечательности города Мюнхена. Разумеется, едва ли можно требовать от господина депутата Гейера, чтобы его волновали наши священные реликвии.
— Ибо эти чувства доступны лишь тем, кто корнями врос в родную землю, — почти соболезнующим тоном произнес господин министр. И, обдав Гейера уничтожающим презрением, он посмотрел на депутата Винингера туповато-простодушным взглядом. Затем таким же взглядом, в котором сквозило и дружеское предостережение, поглядел на депутата Грунера.
— Величайшего уважения достоин седовласый ученый Каленеггер. Да, да, величайшего, — закончил он.
И все посмотрели в ту сторону, где сидел немощный старец. Депутат Винингер, слегка растрогавшись, смущенно кивнул. Депутат Амброс Грунер задумчиво бросил таксе министра Флаухера колбасную кожуру.
Внезапно Гейер ощутил полное свое одиночество. Каленеггер и его слон! Все они — реакционный министр, реакционный писатель и депутаты оппозиции, несмотря на свои политические расхождения, составляли единое целое, все четверо были кровными сынами Баварского плоскогорья, а он, адвокат-еврей, сидел среди них чужой, лишний, враждебный им. Он вдруг заметил, что его костюм испачкан и поношен, и ему стало не по себе. Он неловко поднялся и быстро вышел из зала. Из пивной по ту сторону площади доносились мощные звуки большого духового оркестра, с чувством исполнявшего старинную песню о зеленом Изаре и благообразном уюте. Глядя вслед Гейеру, удалявшемуся столь поспешно, точно он спасался бегством, кельнерша Ценци, хоть она и получила от него щедрые чаевые, подумала, что этот адвокат — препротивный тип и что вообще ему здесь не место. И заботливо подлила вина в стакан клюющему носом тайному советнику Каленеггеру.
Просторная контора Гейера, в которой обычно было полно снующих взад и вперед служащих и где неумолчно стучали пишущие машинки, сейчас, в этой воскресной тиши, казалась унылой и пустынной. Пахло бумагами, застоявшимся табачным дымом. Яркие солнечные лучи высвечивали каждую пылинку в голом помещении, светлыми бликами ложились на неубранный, усыпанный пеплом письменный стол. Гейер с тяжким вздохом достал объемистую рукопись, закурил сигару. Озаренный солнцем, Гейер казался стариком, на его тонкой, бледно-розовой коже особенно четко обозначились морщины. Он писал, фиксировал события, уточнял цифры и даты, подтверждал документами бесконечную цепь беззаконий, творимых на земле Баварии в исследуемый им период. Писал, курил, потом сигара потухла, а он все продолжал писать. Сухо, объективно, упорно, безнадежно.
10
Художник Алонсо Кано (1601–1667)
В это самое время Мартин Крюгер сидел в камере 134. Перед ним стояла на столе хорошая репродукция автопортрета испанского художника Алонсо Кано, хранящегося в Кадисском музее. Об этом автопортрете нетрудно было написать несколько броских фраз. Беспечный идеализм Алонсо Кано, его привлекательный талант, облегчавший ему работу настолько, что он из лени никогда не творил в полную меру своих возможностей, невесомая, пустая декоративность — было бы заманчиво показать, как все это отразилось в чертах выхоленного, изящного, очень выразительного лица. Но фразы выходили из-под пера Крюгера чересчур гладкими и легковесными. Автопортрет сковывал его, мешал ему сосредоточиться и найти в себе силы для серьезного суждения о художнике и его творчестве.
Тесная камера, освещенная яркими солнечными лучами, выглядела в тот день особенно голой и убогой. Мартин Крюгер вспомнил город Кадис на фоне моря — четкое, белое пятно в палящих лучах солнца. Он чувствовал себя совсем неплохо, но не было в нем окрыленности, душевного подъема. Стол, стул, откинутая койка, белая параша, и среди всего этого — изящное лицо художника Алонсо Капо, денди с холеной, белокурой бородкой на декоративном фоне цвета ржавчины. У Крюгера мелькнула мысль, что, собственно, безразлично, на каком фоне все происходит: на фоне ли серой камеры, на фоне живописного портрета или на фоне безликих фраз, которые он сейчас пишет.
В камеру впустили Каспара Прекля. Молодой инженер бросил неодобрительный взгляд на автопортрет художника, его глубоко запавшие глаза гневно блеснули. Он ценил умение Крюгера проникновенно передать впечатления и чувства, вызванные в нем картиной, но был убежден, что его талантливый друг идет по ложному пути. Он, Каспар Прекль, считал, что задача искусствоведения в нашу эпоху заключается совсем в ином. Под воздействием теорий последнего десятилетия, согласно которым в основе всех исторических событий лежит экономика, он был твердо убежден, что у искусствоведения одна цель — изучение роли искусства в социалистическом обществе. Марксизм, понятно, не мог достаточно ясно определить эту особую роль, ибо ему приходилось изучать более важные проблемы. Впервые со времени своего возникновения искусствоведение ожило, перестало быть сухим перечнем, и в ближайшее десятилетие ему надлежало в содружестве с общественно-политическими науками прокладывать дорогу искусству в пролетарском государстве. Он, молодой, беспокойный, полный деятельной любви к искусству человек, старался наставить на путь истинный своего друга, к которому был искренне привязан.