Председатель суда, доктор Гартль, улыбался философски печальной улыбкой. Письма покойной, — находил он, — очень характерны, это настоящий обличительный документ. Таковы они все, эти чужаки. У них нет морального стержня, нет гордости. Позволяют себе невесть что. Открыто болтают обо всем, что им взбредет на ум, — никакого стыда, никакой сдержанности. А что в итоге? В итоге — смятение чувств, тоска, отвернутый газовый кран и возбуждающая, непристойная картина. Доктор Гартль ловко направлял чтение в нужное русло, любезно помог секретарю разобраться в двух-трех трудных выражениях, а когда в тот жаркий день на улице повеял ветерок, распорядился открыть окно.
Прокурор упивался каждым словом письма: вытянув шею и наклонив голову с оттопыренными ушами, поросшими редкими волосками, стараясь не проронить ни звука, он втайне ликовал, видя, какой эффект производит чтение письма.
На скамье присяжных все пятеро слушали с огромным вниманием. Антиквар Каэтан Лехнер ошеломленно, с глуповатым видом смотрел секретарю прямо в рот; поглаживая бачки, он теперь лишь изредка, почти машинально, доставал клетчатый носовой платок. Он думал о дочери Анни и о ее связи с этим мерзким типом, Каспаром Преклем. Просто невероятно, до каких глупостей может додуматься эта девчонка. Правда, представив себе свежее, пышущее здоровьем лицо своей Анни, он подумал, что она вряд ли способна насочинять такую ерунду. С другой стороны, разве мыслимо заранее предугадать, до чего можно дойти, если свяжешься с чужаком. Воистину, век живи — вок учись. С трудом вертя головой на зобастой шее, он с отвращением глядел на Мартина Крюгера водянистыми голубыми глазками. Учитель гимназии Фейхтингер и почтальон Кортези, соображавшие хуже других, тем не менее уразумели, что речь идет о чем-то грязном, непристойном, явно уличавшем Крюгера в лжесвидетельстве. Придворный поставщик Дирмозер, хотя мысли его были заняты делами перчаточного магазина и болезнью ребенка, все же прислушивался к чтению и удивлялся, сколько, оказывается, мудреных слов можно сказать о той простой вещи, которая произошла между Крюгером и Анной Гайдер. Если уж они столько болтали, прежде чем лечь в постель, то нетрудно себе представить, сколько бы они наговорили лишнего, доводись им заняться таким тонким делом, как продажа перчаток. Особенно живо следил за чтением страховой агент фон Дельмайер. На его бледных губах играла ироническая улыбка эдакого бонвивана, он презрительно щурил водянистые глаза и беспрестанно разражался резким, блеющим, каким-то дурацким смехом. Гейер же всякий раз бросал на него взгляд, полный гадливости.
И, наконец, со скамьи присяжных пристально глядел на Мартина Крюгера карими с поволокой глазами коммерции советник Пауль Гесрейтер. Человек обходительный, он хоть и ворчал изредка, все же был вполне доволен людьми, миром и всем порядком вещей, а прежде всего своим родным Мюнхеном. Но это уж слишком! Крюгер — господин не столь уж симпатичный, однако преследовать человека любовными письмами с того света — просто неприлично. Лицо Пауля Гесрейтера утратило обычное выражение флегматичной терпимости, привычной, все маскирующей любезности, он напряженно и досадливо наморщил лоб и вдруг задышал так тяжело, что сосед удивленно посмотрел на него, решив, что тот задремал я вот-вот захрапит. Быть может, коммерции советник Гесрейтер думал сейчас о том, как немыслимо трудно расторгнуть брак, особенно в их клерикальном Мюнхене. Быть может, он думал и о том, что буквально каждый мужчина оказывается перед необходимостью под присягой давать ложные показания, будто он не состоит в связи с такой-то и такой-то женщиной; ему самому уже пришлось это делать дважды.
Между тем секретарь продолжал зачитывать длинное письмо покойной девицы Анны Элизабет Гайдер, написанное ею в ночь с шестнадцатого на семнадцатое октября в нетопленном ателье, окоченевшими пальцами, «перебиравшими клавиши сердца», и столь необычным путем, слишком поздно дошедшее до адресата.
13
Голос с того света и множество ушей
Газетные отчеты о дневниковых записях покойной девицы Анны Гайдер отличались яркостью красок, а само оглашение этих записей характеризовалось как сенсационный поворот в ходе судебного процесса. Бойкие репортеры подробно описывали, какое тягостное впечатление произвело на присутствующих мистическое, загробное объяснение в любви, при свете дня и при большом стечении народа, увы, слишком поздно дошедшее до адресата и к тому же грозившее ему тюрьмой. Многие выдержки из дневника и из писем приводились дословно, а некоторые были набраны жирным шрифтом.