Он принял этот приговор с тупой, безразличной покорностью человека, который так ничего и не понял. Ведь он столько лет проработал на пивоваренном заводе и все эти годы два раза в день поворачивал рычаг. У него была хворая жена и двое хилых детишек. И вот теперь на министерском столе лежало прошение о его помиловании.
Директора и кое-кто из главных акционеров пивоваренного завода состояли членами аристократического «Мужского клуба», где иной раз проводил вечера и сам Кленк. Это дело носило более личный характер, чем дело Прокопа Водички. Если истопник Горнауэр не виновен, значит, виновны тайные советники Беттингер и Дингхардер, уважаемые, солидные люди, крупные буржуа. Правда, тогда вина падает и на Рейндля, чему Кленк был бы только рад. Собственно, тот числился всего лишь членом наблюдательного совета «Капуцинербрауэрей», но фактически, — и это знали все, — был там полновластным хозяином.
Неплохо бы избавить от нескольких месяцев тюрьмы несчастного истопника, да еще при этом попортить кровь Рейндлю. Но, с другой стороны, речь шла о старинном предприятии с весьма солидной репутацией, о важнейшей отрасли баварской промышленности, об интересах всей Баварии. Нет, Кленк не может позволить себе это маленькое удовольствие.
Мысли министра юстиции в то время, как он механически, крупными, четкими буквами выводил: «Отклонить. К», были уже далеко, они сосредоточились на речи, с которой ему предстояло выступить по радио в тот вечер. Он любил слушать себя. Его густой, добродушный бас располагал к нему аудиторию, и он это знал. Его положение и манера говорить как нельзя лучше сочетались друг с другом. Тема речи была: «Идеалы современного правосудия». И теперь перед окончанием процесса Крюгера, уже почти год стоя у власти, министр Кленк решил противопоставить идеалы подлинно национального правосудия ложно понятым идеалам застывшего, косного, абсолютного римского права.
19
Речь в суде и голос в эфире
Речь в защиту обвиняемого надо было построить так, чтобы она подействовала на чувства присяжных. В Верхней Баварии глупо было бы апеллировать к здравому смыслу присяжных заседателей, скорее следовало бить на их эмоции. Гейеру было бы легче с неумолимой логичностью и математической точностью доказать, как слабы доводы в пользу виновности Крюгера и как сильны — в пользу его невиновности. Но он знал, что не следует рассчитывать на здравомыслие толпы, а здесь, в Баварии, особенно. Он представил себе лица присяжных — Фейхтингера, Кортези, Лехнера — и твердо решил держать себя в руках, не выказывать открыто отвращения ко всей этой государственной системе. Правильнее всего говорить самые банальные вещи, доступные их пониманию. Если депутату Гейеру и еще больше Гейеру-гражданину сердце повелевало громко, на весь мир кричать о чувстве стыда, отвращения и гнева, которое вызывает у него официальная баварская юстиция, то Гейер-адвокат обязан был добиваться одного — оправдания своего подзащитного, и только. Поэтому благоразумие диктовало ему единственно верную линию поведения: скрепя сердце попытаться установить контакт с присяжными заседателями.
Он позволил себе немного отвлечься. Теперь он может разрешить себе и такую роскошь: ведь план защитительной речи уже готов. Его рабочий кабинет, несмотря на все старания экономки Агнессы, снова приобрел неуютный и неприбранный вид. Повсюду были разбросаны бумаги, книги. Грязные ботинки он снял здесь, в кабинете, вместо того чтобы снять их в прихожей, и они стояли прямо посреди комнаты. Пиджак бросил на спинку стула. На столе под бумагами лежала плитка шоколада, на батарее стояла недопитая чашка остывшего чая, все кругом было усыпано пеплом от сигарет.
Гейер прилег на оттоманку; заложив нервные руки под голову, уставился в потолок. Зачем он взялся защищать обвиняемого Крюгера? Что ему Крюгер? И вообще, стоит ли защищать отдельных людей? Разве у него нет более важных дел? Кто такой этот Крюгер, чтобы ради него не щадить себя, опустошать душу, пытаясь шутовскими приемами произвести впечатление на кретинов-присяжных? Он еще сильнее замигал, машинально закурил сигарету и, часто затягиваясь, задымил, лежа на спине.