Что ему вообще нужно в этом городе на редкость тупых, нелюбопытных людей? Ведь этот народ вполне удовлетворен своим дремучим невежеством и прекрасно себя чувствует в гнилом болоте всевозможных предрассудков. Господь наделил этих людей равнодушным сердцем, что, впрочем, огромное благо на нашей планете. Он был на представлении комика Бальтазара Гирля, мрачного шута, который с меланхолической псевдологичностью упрямо копается в самых нелепых проблемах. Когда, к примеру, его спрашивают, почему у него очки без стекол, Гирль отвечает, что это все же лучше, чем ничего. Ему объясняют, что не оправа, а стекла улучшают зрение. «Зачем же тогда носят оправу?» — спрашивает он. «Чтобы держались стекла», — отвечают ему. «Ну вот, — удовлетворенно заключает он, — я и говорю, что это лучше, чем ничего». Он очень популярный комик, и его знают далеко за пределами Мюнхена. У него, Гейера, он вызывает омерзение. Но здесь все таковы, как этот человек в очках без стекол. Этих людей вполне устраивает пустая оправа правосудия, даже если она больно врезается в тело. Внутреннего смысла им не нужно. И ради таких вот людишек он изнуряет себя. Зачем? Стоит ли стараться очистить грязную машину юстиции, если сами потерпевшие прекрасно чувствуют себя в дерьме? Ему, Гейеру, свойственны неподвластная законам логики и разума фанатичная потребность в безупречности правосудия, стремление к абсолютной ясности. Хорошо понимая негодность всего аппарата, он хочет, чтобы этот аппарат, по крайней мере, действовал с математической точностью. Зачем? Все равно «спасибо» ему никто не скажет. Он напоминает хозяйку, которая из кожи вон лезет, стараясь прибрать дом, где жильцы чувствуют себя уютно лишь в душных, грязных комнатах. Он похож на свою экономку Агнессу. Этих людей вполне устраивает «национальная юстиция» их Кленка.
Вот он лежит на оттоманке, смертельно измученный, безмерно уставший от непрестанного нервного напряжения, от постоянной необходимости сдерживать себя. Разве не умнее было бы в полном уединении завершить работу над «Историей беззаконий в Баварии?» О книге «Право, политика, история» он даже и не мечтает.
Он лежит на спине, сигарета погасла. Глаза его закрыты, но он слишком устал, чтобы снять очки. Веки за толстыми стеклами покраснели, все в прожилках. Он тяжело дышит. Тонкая кожа лица, несмотря на красные пятна, кажется дряблой и, оттого что он плохо выбрит, топорщится редкой щетиной.
Так он лежит некоторое время, стараясь ни о чем не думать, но услужливая память подсовывает ему все новые и новые мысли и образы: стихи о справедливом судье из старинной индийской пьесы, умствования популярного комика, рассуждения Мартина Крюгера в одном из его эссе о взаимосвязи фламандской и испанской живописи, лица присяжных на процессе. И среди них лицо фон Дельмайера. Пустое, бледное, заостренное книзу лицо страхового агента фон Дельмайера, помимо воли, всплывает в памяти усталого человека, лежащего на оттоманке. Узкое, с мелкими острыми зубами лицо это напоминает крысиную морду. Да и тонкий, глупый смех присяжного заседателя фон Дельмайера имеет что-то общее с крысиным писком. Весь этот человек — прожорливая, отвратительная крыса. А за ним, из-за его плеча выглядывает еще более бледное лицо. Гейер тяжко вздыхает, и вздох его звучит как подавленный мучительный стон. Усилием воли он заставляет себя подняться. Нет, так не отдохнешь. Он потягивается, зевает, блуждающим взглядом окидывает неприбранный кабинет. Время совсем не позднее. Пожалуй, можно еще отшлифовать кое-какие места своей защитительной речи. Нет, хотя сейчас и рано, разумнее лечь спать, чтобы завтра быть свежим. Почти машинально он надевает наушники; ему хочется на сон грядущий послушать немного музыки. Внезапно лицо его напрягается, взгляд становится острым, злым, сосредоточенным. Он слышит густой, благодушный, насмешливый бас министра Кленка: «Человеку не дано достичь абсолюта. Изменить нормы, пронизав их насквозь национальным духом, помня, что они обретают плоть и кровь лишь в применении к живым людям, — вот наш идеал».
Адвокат и депутат ландтага Зигберт Гейер неторопливо снимает наушники, очень бережно кладет их на место. На лбу у него проступают пятна. Тыльной стороной руки он вытирает пот; теперь он уже не выглядит усталым. Извлекает из-под груды бумаг рукопись в синей папке, на обложке которой выведено: «История беззаконий». Эту рукопись он всюду таскает за собой: из конторы домой, из дому снова в контору. Он перелистывает страницы, сосредоточивается, что-то перечеркивает, пишет. В комнату осторожными, крадущимися шагами проскальзывает экономка Агнесса; хриплым, нервным голосом она ворчливо бубнит, что опять он не ужинал, а завтра у него тяжелый день, так никуда не годится, пусть он наконец поест. Он поднимет голову, невидящим взглядом смотрит куда-то мимо нее. Она начинает кричать. Он продолжает писать. В конце концов она удаляется. Проходит два часа. Он все еще сидит и пишет.