Выбрать главу

И опять, блин, я у грёбаного этого камня-алатыря, только теперь уже совсем без вариантов. А на камне сидит чёрный карлик, рожи корчит, лыба до ушей. И мордой своей подозрительно смахивает на дедка моего знакомого того самого. Я, значит, спешился, с мечом к нему подбираюсь, а он сидит себе, только пальцем тычет — мол, осталась тебе одна дорога, назад.

Ну, смотрю я, что там сзади. Тоже дорога, и, в общем, неплохая. И едут по ней всадники на конях — только спины видать. Одно плохо — кони ихние на месте ногами перебирают, а сами всадники прозрачные такие, как медузы. И не солнышко над ними ни хера, а полная луна светит… Призраки, короче.

И чую я: дедок тоже явно из этой компании. Поэтому и наглый такой: его ж человеческим оружием не возьмёшь. Он и так не живой, чё ему.

И до того мне погано стало, что ёбнул я со всей дури мечом в камень этот вонючий, да так ёбнул, что проснулся.

Только когда сон уже кончался, на самом краешке, увидел я, как разваливается всё на куски, и а в воздухе появляется четвёртая дорога. И бежит по ней белый конь без седока…

А когда я совсем глаза протёр, то уже знал, что дальше делать надо.

Позвонил я своим ребятам, велел принести диктофончик и кассетку чистую. И водочки. Она, родимая, мне сейчас совсем не помешает.

Ну что, начальник, не надоело? Да всё уже. Самый хвостик остался.

В общем, так. Пистолет всегда при мне, так что посторонней помощи не потребуется. Теперь только всякие соображения на дорожку.

Значит, так. Были у нас три варианта, так сказать, развития событий. Какой выбрать — от меня зависело. Не будет меня — не будет и того, кто выбирает. А значит, случится всё сразу.

История у вас, дорогие товарищи, будет в эти годы исключительно мудацкая. Я так думаю, что там все варианты перемешаются. То есть все три наши исторические, блин, судьбы, вместе сложатся, и на три поделятся.

Вот будет каша! Уссаться можно.

Интересно, правда, кто у вас первым президентом России будет? Но уж точно не Хаз. И не Руцкой. Эти варианты уже отыгранные. Союз, наверное, развалится, но тоже как бы по-дурацки, не до конца. С этим вам ещё возиться надо будет… С Чечнёй, наверное, воевать вам всё же придётся, это никуда не денется… но Москву они вряд ли возьмут. Хотя, чую жопой, их в Москве будет много. Как — не знаю, но будет. Западники сюда тоже влезут с разными делами. Вы с ними поосторожнее. Интересно, башня Останкинская у вас сгорит? Если сгорит, не дёргайтесь особо, это привет от нас… В девяноста третьем, девяноста четвёртом и девяноста восьмом будут какие-то напряги. У нас они были во всех вариантах, но разные, так что какая из этого хуйня в результате слепится, без поллитры не разобраться.

Вроде всё сказал… Сейчас водочки хряпну. Без закуси. На том свете рукавом занюхаю.

Да, к чему это всё я. Слышь, начальник, вы все мне кой-чего должны. Так вот: найди лейтёху Коновалова, в вашем мире он тоже есть. И не будь жопой, сделай его, что-ли, майором. И дай ему квартиру нормальную. За заслуги перед Отечеством. Ему тоже жить надо.

Сделай, а? Не будь говном.

Ну, теперь можно и водочку. Хух! хорошо пошла.

Ну, ещё одну, последнюю. За здоровье.

Будьте здоровы, дорогие сограждане!

Белая Новь

Отрывок из романа-трилогии иеромонаха Михаила (Шолохова) "Генеральная Линия"

Россия, 1929. Село Святоспасское (бывш. Олсуфьево)

…Молодой монах перегнулся через стол. Был он из сорокатысячников, принял постриг по церковному призыву, и откомандирован в село в целях разъяснения генеральной линии Вселенского Православия на местах. Местным он не был, никого в округе не знал, и староста крепко надеялся, что погостит-погостит залётный гость, да и уедет себе восвояси.

— Вот, понимаешь ты, — горячился монах, — когда лава идёт конная, да на пулемёты… Страшная вещь пулемёты эти. Как горох люди, как горох с коней сыплютси… И вот, понимаешь ты, Их Высокоблагородие, в мундире белом, парадном, на белом жеребце, да как взмахнёт шашкою, как закричит: "За Царя! За Веру! За Русь Святую! По красным выблядкам — а-арш!" Ну и такое тогда со мною сталося от этих его слов… Вроде как ужо и земли под собой не чуйствуешь, а небо вот оно рядышком… И не страшно… Многонько тогда наших туды ушло, на небо-то… Зато красных положили всех. А главного их, комиссара, пленили. Он, грят, один десятерых наших руками заломал, такая в ём силища была. И вот, связали его, привели к Их Высокоблагородию. А тот комиссар весь из себя огромный, понимаешь ли, в два роста обыкновенных человеческих, и весь шерстями зарос, страху-то… И воняет от него дюже… то ли псиною, понимаешь ли, то ли кровью гнилою, бес его разберёт…

Монах смутился скверного слова, плюнул через левое плечо, меленько перекрестил себе груди, и даже чуть осадил назад, но потом снова переломился через столешню, и с горячностью продолжал рассказ свой:

— И вот, понимаешь ты, его волокут, а он нейдёт. Так Их Высокоблагородие с коня спрыгнуло, подходит к самому этому чудищу, комиссару, и этак в глаза его смотрит. Так тот морду-то свою воротит, не выдерживает, понимаешь ты, взгляду Их Высокоблагородия… Так Их Высокоблагородие мундир-то белый на себе рвёт, и Крест Христовый, из себя золотой, в брулиантах, личный Матушки-Императрицы подарок, с грудей сымает, и комиссару тому в рыло его поганое суёт… Так тот на колени пал, завыл страшно, и, понимаешь ли, тут же прямо на месте издохнул…

Старосту одолела дремота, и он едва успел укрыть зевающий рот горстью. Такие сказки он не раз слышал от прохожих людей, которых много прошло через село после Гражданской.

— Да, были времена, — вежливо поддержал он гостя в его разговорах, — Теперь уж не то… Не те уж люди пошли… вера оскудела…

Обыкновенно такой зачин имел успех, и дело кончалось распитием четверти, но монах моментом наёжился.

— Как не то? То есть как это не то? Новая Русь отстраивается, это что ли не то? Я, понимаешь ли, в самой Москве был, так там такое творится! Великая идёт стройка, великая!

Староста прикрыл глаза, чтобы не выдать в них интересного блеску. Если чернец и впрямь побывал в Москве, значит, дело серьёзно…

— А скажи-к ты, мил человек, — ввернул староста, — что там такое в Москве творится? У нас, вишь, дикость…

Монах аж задохся от ощущения чувств.

— Эта… значит… Москва, она Москва и есть. Всё агромадное… народищу-то… черно от народу. После гражданки-то, городу от народу-то многонько полегчало. Кто на войне полёг, кто от голодомору… А сейчас карточки-то отменили, в лавках продают жамки пшеничные, говядину на скоромные дни выбрасывают, а по постным рыбу всякую… А на Красной Площади около самой стены кремлёвской — Генерала Врангеля усыпальница… Вся их белого камня, резного, а над ней Крест Животворящий воздвигнут. И говорили мне городские люди, что над каженной башней кремлёвской будет Животворящий Крест стекляной, извнутри светящий…

— А сам-то ты Врангеля видал? — староста чуть приподнял седую бровь.

Монах раскрыл было рот, да и замолчал.

— Греха на душу не возьму, врать не буду… не видал, — наконец, выдавил из себя чернец, оконфузившись, так что шея покраснела, — дюже там людей много… А говорили мне, что лежит он, родимый, в подземелье под усыпальницей, в гробе хрустальном, а в руке у него шабля, которой он самого Троцкого зарубил… И что шабля-то вся как есть черная от крови той поганой… Да не было у меня времени полдня стоять, очереди ждать. Я уж просил духовного отца мово, святого старца, отпусти ты меня, хочу на Врангеля посмотреть, мне ж потом сором будет, что был в самой Москве и Врангеля не видел… А он, понимаешь ли, мне, значь, грит: дескать, ради Вселенского Православия мученики наши святые вон что терпели от красных собак, а ты слова мирского худого боисси… И так он меня этим приложил, я уж и не знал куда очи деть…