До Изабеллочки не доходит, какое представление о ней сложилось у Игорька, но в некоторые прочие драматические моменты его духа она посвящена и даже дельно их толкует. Так, враждебное отношение жениха к домашним и в особенности к отцу объясняется потаенным стремлением вывернуться неким особым образом, повернуться вдруг таким боком, которого якобы не касаются и никогда не коснутся гниение и тление. Мол, несчастных этих людишек пожрут черви, а его нет. Но цена подобным вымыслам и потугам - грош. Печать греховности, низменности и, соответственно, обреченности, а припечатал ею род человеческий сам его творец, лежит и на нем. Не вывернешься, не ускользнешь.
- Не будь самовлюбленным козлом, тщеславным бараном, - умозаключала и наставляла невеста.
Игорьку возразить нечего. Он, конечно, никакой не козел, не баран, и вообще, не ноль какой-нибудь в этом мире, среди живых ходячих пустот. Но что в том проку? Для него скольжение по слишком уж противоположным полюсам, почти одновременное пребывание и на вершинах духовности, некой даже душевной чистоты и святости, и в полной грязи, оборачивается мучением, драмой, только что не трагедией, и не могло не обернуться в условиях, когда его слишком частой и, можно сказать, навязчивой собеседницей оказывается Изабеллочка.
***
Между тем, роль царевича он так и не сыграл. В правдивой истории своего детства, кроющейся за теми вымыслами, которых малый этот, вороша прошлое, мог бы порассказать ужас как много, Игорек вообще не был занят каким-либо общественно-полезным трудом. И учился он слабо, немощно, словно речь шла о совершенно пустом занятии: кто-то, то ли педагоги, то ли он сам, возводил замок из песка, который тут же смывала набегающая волна, - вот и все его образование, такова его первичная плотность.
Но это зрелище цыпленка, что-то там царапающего лапкой в ученической тетради и никоим образом не грызущего гранит науки, знаменует начальный период, а впоследствии он безусловно состоялся. Игорек нынче примечателен, изумителен даже, если принять во внимание, как и с чего он начинал. И нельзя не отметить, что внутреннего просветления и внешнего великолепия он достиг исключительно силой собственного желания, повинуясь какому-то неясному зову души и на разных этапах своего стихийного становления утверждая вехи его в областях, занести куда нашего героя могло в качестве уже не только подающего надежды юноши, но и будущего гения.
Жарко. Угрюмо гудят шмели.
- Все пишешь, дурачок? - округляет в мнимом изумлении глаза Изабеллочка.
Жениху вдруг вздумалось откликнуться с необычайным жаром:
- Да я уже уйму всего написал! - крикнул он.
- Читай! - понуждает невеста и за спиной у своего друга беспричинно хохочет.
Сейчас, когда Игорек верит, что с помощью дневника заглянул в немыслимые бездны, ему не с руки обижаться на Изабеллочку, шарахаться от ее простодушной смешливости. Он громко, не без нарочитой выразительности читает:
"Милые мои, допустим, я разуверился. Хотя человек, сознающий свою жизнь как единственную и неповторимую, разве может по-настоящему разувериться? Мысль о Боге всегда остается у него в запасе. Разуверившись в окружающем, но вовсе не спешащий умирать..."
Мимикой, жестами, безрассудным и подлым кривлянием Изабеллочка изображает разуверившегося человека. Но у этого человека в запасе Бог, и потому ему нечего спешить на тот свет, хотя жизнь, известное дело, может оборваться в любой миг, - Изабеллочка показывает своего жениха пораженным насмерть, закатившим глаза, свесившим голову набок и высунувшим язык.
- Грамматически ты неправ, - судит она шутливо, снисходительно, - и если подвергнуть ученому разбору последнюю фразу...
Игорек отвергает разбор.
"... он говорит себе: ну да, я не верю в Бога, но я ведь все равно толком не знаю, существует ли, не существует ли Бог. Я знаю, что я этого не знаю. Есть бездна. Я перед ней ужасно мал, так себе маленький и несчастный человек, - так он себе и говорит в исповедальную минуту полной откровенности. Трудно представить, чтобы в этой бездне хоть кто-то думал и заботился обо мне, вещает бедолага с предельной искренностью. Или зачем, например, нужны в смысле бессмертия какие-то солдаты-грабители, которых миллионы было в истории? Но кто знает... а вдруг? Может быть, в той бездне все-таки припасено для меня нечто особенное, некое даже спасение и бессмертие...".
Девушка затопала ногами. С каким-то странным, неожиданно вспыхнувшим неудовольствием она прервала чтеца:
- А что это за обращение... "милые мои"... к кому это?
- Может, к самому себе и к домашним моим?
Неудовольствие возросло, близясь уже к раздражению, и недобрый взгляд бросила Изабеллочка на своего друга, который с отрешенным видом потягивал кофе. Этого недалекого парня ей еще в детстве прочили в мужья.
- Хорошо, продолжай...
Некоторая угроза в голосе бестии, быстро и без осложнений, без последствий подумал Игорек.
"Между тем у меня, как у всякого выдающегося человека, представляющего собой личность, а не набор мышц и костей, наступает период, когда я, заволновавшись, обращаю взоры к иконам, к крестам, к ракам, покоящим мощи святых угодников. Я буду ходить по монастырям, как помешанный, который верует вопреки своему неверию. Все оденется в ясность для меня. Ясна мне, конечно, и надуманность религии, явившейся из так называемой святой земли. Но! Я начинаю полагать, что нашим подвижникам, нашим прославленным и действительно великим искателям истины удалось снять этот элемент надуманности, рассеять туман и встать лицом к лицу с Богом. Я вовсе не собираюсь становиться святым, но я готов гордиться святостью других, утешаться ею, некоторым образом воодушевляться даже. И если дойду до самого конца, то вовсе не с масляными глазками и несколько постной физиономией, на которой другой научился бы складывать выражение почти что религиозной окрыленности. Я просто буду крестить лоб, входя в храмы. Я обойду невероятное количество монастырей"
***
Изабеллочка напрягла мышцы, утопила подбородок в ладони, уперла взгляд в пол, тревожно размышляя. Она забеспокоилась, как бы ее друг все же не задумал стать святым. Это привело бы к разрыву, к отстранению ее от возлюбленного. Ей, как видим, и в голову не приходило, что переживания ее друга могут быть гораздо сложнее, чем она способна вообразить. Он ведь, терзаясь мыслью о святости, всего лишь рассчитывал прочно сделаться хорошим, положительным человеком, а не впрямь прославиться какими-либо чудесами подвижничества.
Тем временем вдова-секретарша, набравшись новых впечатлений от свирепствующего повсеместно кризиса художественного творчества, еще крепче встревоженная и озабоченная, вновь наведалась к Тимофею Константиновичу, и он устроил для нее чаепитие в саду, в очаровательно скрытой в листве беседке.
- Нам следует, Людочка, - сказал старый прохиндей, - жестко упорядочить мысли. Это касается в особенности вас, но и меня тоже. А то у нас сумбур, мельтешение, свалены в кучу разные имена и названия, а толку почти никакого. Мы должны прояснить тенденцию, усвоить то или иное направление.
- Вы правы, - серьезно кивнула Людочка. - В мире и без того полно всякой белиберды, так что нам просто позарез необходимо знать, чего мы хотим и в какую сторону движемся.
- У мысли, а именно от нее мы должны в первую очередь требовать сознательности выбора и направления, некой идейности, имеется, конечно, свой аромат, и это, если угодно, фигура речи, но не фигур я в данный момент хочу, во всяком случае не фигур в их образном и вовсе не плотском выражении... А если все же говорить о запахах, о, так сказать, букетах, то я предпочел бы иметь между нами, иметь и вдыхать аромат... ну, как это выразить... конфиденциальности, что ли...