- Вы писали, что ли? Или только читали? - осведомилась Людочка и округлила глаза, желая поярче обрисовать и выставить на обозрение свою пылкую любознательность.
- Только читала. С пятого на десятое. Глаза мои бегло пробегали... И чуть увлечешься - тотчас начинает чесаться в разных местах, ерзаешь тогда, как на иголках. Мрачное воспоминание! Запомнила лишь что-то про картонных диктаторов, жестяных конквистадоров...
- О, это из творений нашего общего друга Тимофея Константиновича?
- А коллекция ночных горшков у Маркеса забыта? - воскликнул Тимофей Константинович, разгорячившись. - Не верю!.. И получается, если вас, пустозвонные вы бабенки, послушать, "Дон Кихот", написанный... вы помните - кем?.. человеком, которому в сражении оторвало руку, который много лет провел в пиратском плену и в своем отечестве тоже хлебнул горя... книга эта, получается, запомнилась куда как хорошо, да? Так в чем моя мысль? А знаменитый роман нобелевского лауреата, спрашиваю я, запечатлелся в памяти одними лишь ночными горшками? Это ведь не потому так, скажете вы, что "Дон Кихот" читан в юности, когда впечатления острее и свежее и, как следствие, дольше удерживаются в сознании. Но если бы только это было причиной! Я знаю, у вас одно на уме: физиологически набивать живот - и физиологически же опорожнять живот, безумно набивать и словно в беспамятстве опорожнять. И какой метафизики, при таком вашем обыкновении, потребует от меня даже самый взыскательный и настырный мыслитель, даже немыслимый какой-нибудь буквоед, если вы набиваете, а потом несетесь сломя голову в отхожее место, называя это делом оправки?..
- Для этого не то что одно на уме, а и вовсе никакого ума не требуется, - раздосадовано возразила вдова.
- Женщины - пустяк, - заключил Тимофей Константинович.
Изабеллочка сказала, туманно вглядываясь в череду воспоминаний, всколыхнувших внезапно ее душу:
- Да, я с младых ногтей знакомилась с книжками, а иной раз и почитывала, но это не прошло для меня даром, и намучилась я с ними, в психологическом разрезе, больше, чем получила наслаждений. Горько было, все равно как пилюли горькие, и нахлебалась я всякой горечи под завязку, чего не пожелаю и злейшему врагу. Положим, родилась веселой, прыткой девчушкой, и сейчас не могу пожаловаться - жизнерадостна, но когда была маленькой, а мой высокий, мохнатый и вечно небритый отец усаживался с книгой в руках в кресло, я роняла кукол и буквально цепенела, и ужас схватывал меня ледяными пальцами. Мои коленки дрожали, я оказывалась на грани, чтоб опростаться, ну, вы понимаете, рисковала обмочиться. Это как выкидыш у взрослых женщин. Сидром какой-то с испугу... Да и случалось...
- Неужели это возможно? - рассмеялась вдова.
- Уверяю вас, я не басню рассказываю, брехни никакой. - Девушка насупилась. - Точно говорю, бывало. Теплая влага струилась по нежному пушку тогда еще не нынешних моих стройных ног, капли гулко ударялись в пол, разрывая жуткую тишину, воцарившуюся в комнате, а отец и краем уха не вел. Я была как цыпленок, которому не дали пожить, смяли в желток, чтобы сунуть в прожорливую пасть. А он и не подозревал, что наносит мне вредную травму, больно ударяя по голове с ее содержимым и внося сумятицу в мою становящуюся душу.
- Тем самым он желал отбить у вас охоту к чтению?
Тимофей Константинович прикладывал палец к губам, показывая вдове, что ей лучше помалкивать, но она распотешилась, слишком живо вообразив рассказанную Изабеллочкой сценку, и ее разбирала словоохотливость, торопила ставить вопросы.
- Нет, тут что-то другое... Он как раз всегда утверждал, что ничего так не желает, как приохотить меня к чтению, что он видит меня вечной читательницей, до бесконечности испытывающей на себе всякие чародейства, которых, по его словам, так много в книгах. Но когда он сам, отрешаясь от действительности, от мирской суеты и домашних забот, склонялся над так называемым фолиантом и с головой погружался в текст или в тончайшее изучение иллюстраций, я почти никогда - не припомню такого случая - не сомневалась, что мой родитель уже абсолютно не мой. Как сейчас вижу те роковые минуты, как он становится гнусным жупелом или привидением и что им впору пугать детей. Он, полагала я, в мгновение ока прервал связь со мной, покончил с отцовскими нежностями и прошел ужасный путь. По каким-то своим, от меня нимало не зависящим, соображениям он только что уверовал в силу злого начала, нахмурился и приобрел взгляд злобного гада, фанатичного служителя зла, весь заделался этаким орлом истинной преступности. И при этом ведет себя так, словно всю свою жизнь только тем и занимался, что следовал по стопам кошмарных индейских жрецов, резал людей и пожирал еще трепещущие, источающие кровь сердца.
- Картина захватывающая, однако это, - вставила Людочка с тоненькой, округло выгибающей губы улыбкой, - напрямую относится разве что к психологическому портрету вашего отца, ну, еще к тому, каким он представал перед вашим мысленным взором. А что тут имеет отношение к чтению как таковому, к феномену чтения, к достижениям и провалам читающего человечества?
- Чтение чтением, - заметил Тимофей Константинович строго, решив, что без него женщины с беседой не управятся, - а хорошо бы, как говорится, вместе с грязной водой не выплеснуть из ванны и ребенка, хорошо бы, говорю я, определить характер питательной среды, в которой мы теперь очутились. Чьи комплексы мы разбираем, девушки или ее отца?
- Да хоть бы и комплексы... даже комплексы девочек-подростков прелестны и все равно что благодать, а у старых людей если не все, то очень многое - сущая гадость! - воскликнула Изабеллочка не без заносчивости.
- Но как мог тот взрослый человек пугать юное создание только тем, что брал в руки книгу и усаживался в кресло? - недоумевала вдова.
Тимофей Константинович пояснил:
- Я-то его давно раскусил. Это в последнее время он перестал здесь бывать, а раньше частенько крутился там... Чтоб вам было понятно, - старик выразительно взглянул на вдову, - там - это у соседей на даче, откуда и пришла эта милая девушка, а пришла она не зря, невестится тут... Да, так вот, он, делая визиты и устраивая приемы, все похвалялся своим якобы небывалым умом, кичился перед нами, словно мы недотепы и ничего у нас нет, кроме непроходимых зарослей обывательщины. Мне известна его биография. Я отчетливо видел, что это человек мыслей диких, выхваченных из сомнительных источников, неоформленных, лишенных смысла или хотя бы подобия его. А когда у человека такое мышление, - тут голос рассказчика задребезжал от волнения, - если это можно назвать мышлением! - вскрикнул он, - человек не сгорает в полезном деле, наслаждаясь затем достигнутыми результатами, а бессмысленно и беспощадно пожирает сам себя, не получая при этом ни малейшего удовольствия. При вероятном внешнем лоске и, что бывает, блестящем поведении, вызванном, на мой взгляд, одной исключительно мимикрией и больше ничем, он внутренне груб, черств, неотесан, гнусно чавкает где-то внутри пищи, которую собой и представляет. Я не затрагиваю нравственную сторону, это выходит за пределы нашего обсуждения на данном его этапе, но предварительно все-таки следует заметить, что перед нами человек, если брать по большому счету, в высшей степени безнравственный. Вчера он зачитывался Декартом, применяясь к доводам о действенности мысли, сегодня он поклонник Фенимора Купера, а завтра - живой труп, ходячий мертвец, ничем существенным не интересующийся, озабоченный лишь собой и своим крошечным мирком. Если взять конкретно человека, с личности которого наш разговор свернул к безусловно важной теме убожества людей, без всяких на то оснований называющих себя культурными, то я прежде всего просто обязан заявить, что даже не знаю, жив ли он еще, и это свидетельствует лишь о том, насколько мне чуждо его состояние и как далеко ушел я от него в своем развитии.
Старик наслаждался, сознавая, что наконец-то попал в родную стихию. Прежде разговор влачился словно бы по целине, а еще лучше сказать - увязал в каком-то бесконечном болоте, теперь же под ногами твердая почва, и не важно, что произошло это случайно, как не имеет особого значения и тот факт, что ему в действительности нет никакого дела до отца Изабеллочки. Обсуждение острых вопросов и жгучих тем, когда оно от низших форм достоверно восходит к высшим и становится великолепным результатом умственных усилий, истинной победой разума, не может и не должно считаться с Изабеллочками и ничтожными виновниками ее дней. Я нахожу полезным, - говорил старик важно и убедительно, - дать развернутую биографию человека, внезапно сосредоточившего на себе наше внимание, ибо он, хоть и отдает нездоровьем, выглядит заскорузлым и скукожился как-то, а в каком-то смысле и порскает, - своего рода явление, характерное для нашей эпохи. Этот человек, как видится, проскочил без остановки период, когда разумные люди учатся у разных толковников, богословов, аналитиков, гигантов слова, титанов критики. Он одним махом превратился в подделывающегося под саму импозантность, напускающего на себя грозный вид и немножко сумасшедшего негодяя, который, наводя порядок в своем доме, в его воображении распростершемся до пределов уже вообще мироздания, собирает всех этих толкователей и критиков как пыль в тряпочку, чтобы в следующее мгновение бросить их в мусорное ведро и предстать лицом к лицу с Господом. Подобный кого угодно напугает, не только ребенка.