Еще раз, еще раз, еще много, много... - заголосила Изабеллочка, но ее, кажется, не услышали.
Стоило бы потолковать о коренном отличии языка поэтов от говора и фактически жаргона, принятого в будни. Но - молчок! - не буду об этом. Да, но почему же я именно о промежуточных говорю? Ну, причин несколько, и разные они. Возьмем, к примеру, самобытность, за обломки которой упомянутые отчаянно цепляются, что в наше время, когда всюду безвольные, бесхребетные или напрочь развращенные, очень много значит. Вот уж и утонут они в течение минуты-другой, обречены, и вся-то их судьба - промелькнуть, на миг вознестись на гребень волны, вознестись да шлепнуться тут же в пропасть между водяными валами бури и шторма и где-то исчезнуть. И сколько их уже было! А мы, между прочим, не естествоиспытатели какие-нибудь, не дарвинисты, нам претит Мальтус, и мы прямо спрашиваем: где они теперь? Мы интересуемся: где писатели с древних берегов Нила? Где литераторы племени майя? Нам говорят, что с берегов Нила энергичные выходцы, усиленные зарядом теперь уже неясных верований, переехали на территории будущей Мексики. Возможно... Но тех-то, может быть, сбросили, как балласт, в пучину. Непроглядность! И нужна нечеловеческая зоркость... Можно, кстати, связать интересующих вас конквистадоров с нерешенным вопросом о переселении душ и получить любопытные результаты, если предположить, что они, как иберийцы, испытали на себе, с ростом мореходства, внезапное возрождение и новую жизнь древних финикийцев. Но если вы присмотритесь и где-нибудь в промежутке, в паузе, в расселине, в промежности какой, в земляной дыре, наконец, заметите одного из тех, искомых, еще живого и шуршащего, шурующего по мере возможности, вам, как внимательному и чувствительному критику, будет дано настоящее прочтение, мол, он наилучшим образом не обезличен... Более того, вдруг - бац! - почти нетронутые остатки яркой самобытности, и вы их аккуратно считываете! Например, можно в порядке разматывания фабулы заняться любовью махнувшего за моря-океаны баска с индейской принцессой, которую Колумб по ошибке принял за китаянку или индианку, или даже за мужчину в перьях, дико размалеванного и грозно размахивающего каменным топором. Последнее допущение придаст повествованию элемент пикантности и особого колорита, ибо стоит только вообразить изумление, с каким прославленный адмирал вслушивался в стоны и вопли сладострастия, доносящиеся из шелкового шатра, поставленного на плоту, плывущего в сказочное Эльдорадо... Затем гордый и свободолюбивый баск с ошеломляющей неожиданностью для себя узнает, что он и на родину-то свою попал как пришлый византиец русского происхождения. Это дает основания переносу времени и места действия в Москву... И если подойти к делу серьезно, что вообще-то всегда было у нас в обычае... Всеотзывчивость, вездесущее всепроникновение! Заваривается такая каша... Но это заготовки, это так, к примеру... И вот тут, тут-то я с полной ответственностью заявляю, что, придя к вам, я попала прямо в точку, оказалась в нужное время в нужном месте! Боже мой, Тимофей Константинович, вы это понимаете? Вы понимаете мое волнение, мой восторг?
А? Что? - вскинулся, захлопал глазами Тимофей Константинович.
Вы различаете меня, видите меня, или вы все равно что бабуин, неспособный подзаняться моим изучением, и я для вас в сумраке такой земляной дыры, что разглядеть мою душу невозможно и вся я виднеюсь словно бы пятном сырости? Тощенькая, неестественно стройная я была в бытность женой несостоявшегося писателя, много рассуждавшего о будущем творчества и никогда не сказавшего мне нежного слова, а совладав с горечью утраты, когда он помер, чуть не уморив меня скорбью, маленько пополнела, и округлились мои локти, мои коленки. Ну что ж, я бабенка еще хоть куда, мне нравится потряхивать плечиками и вертеть хвостом, и, будучи женщиной до мозга костей, я желаю, в идеале, женского романа, но, заметьте, чрезвычайно масштабного, и с выходом на глобальные проблемы, с установкой на то, чтобы все стало видно, как на ладони, и ясно, как белый день. Относительно всегда расхлябанной и жутко противоречивой, всегда насыщенной иудами, извращенцами и жалкими простаками злободневности тоже не растеряемся... Отчего бы нам не удовольствоваться соображением, что в ней откровенно преобладают псы, из наблюдений за которыми яснее ясного, что они постоянно возвращаются на свою блевотину? Это основа их поведения, и нам судить о них легко, так что проблем со злободневностью не будет. А в целом, повторяю, если я уже это говорила, мы готовы в случае необходимости занять общественную позицию и душеполезно на ней действовать. И зачин, Тимофей Константинович, за вами. Любому мало-мальски понаторевшему в сочинительстве человеку известно, что начинать всего труднее, первая строка - изнурительная пытка, аутодафе. Но вы маститый автор множества фраз, вам и карты в руки.
Естественно было бы после такой речи ожидать тихой душевной бури и зарождения в колышущейся пене прибоя если не новой земли и нового неба, то по крайней мере более или менее прочного уяснения, что начинается, вероятно, принципиально новая глава в творческой жизни Тимофея Константиновича и все поспевшие примкнуть к нему наверняка будут довольны. Однако у Изабеллочки были свои виды на будущее.
Мы, со своей стороны, не усматриваем, чтобы довольно неожиданно грянувшие высказывания вдовы, безусловно отличающиеся прямотой и искренностью, действительно заключали в себе переломный момент, и оттого по-прежнему предпочитаем не вмешиваться.
- Давайте соберемся с силенками и поставим фильм...
- А что это за впечатления миража, будто со скрижалей неких сунулось ко мне невинное детское личико с ухмылочкой купидона? - выпучил глаза, предпринимая попытку окончательно проснуться, и заговорил громко Тимофей Константинович.
Людочка-то продолжала еще вещать. И быстрыми жестами она изображала, будто тасует колоду карт, хитро посматривая при этом на старика, и затем приведенные в порядок карты вручает ему, человеку, на которого уверенно и ловко возложила большие надежды. Заметил все эти манипуляции Тимофей Константинович. И вот уже он, обескуражено покрякивая, как если бы Людочка демонстрировала невероятный фокус и все его материалистические представления увядали и осыпались, по-детски увлеченно тянется к колоде, в этот момент невесть в чьем воображении существующей, издает еще отдельные гортанные выкрики, отличающиеся некой грубой, захватнической воинственностью. Вот уже он, поскуливая, как будто впрямь берет что-то в руки с опьяняющей его самого бережностью. Вдова довольна, а старик гордится собой.
- Сгрудимся и поставим фильм, проникнутый духом воинствующей религии этих сохранивших самобытность людей, - возбужденно предлагала Изабеллочка. Потрясала она кулачком. - Такой фильм, чтоб при всем моем отвращении к религиозным воззрениям я не могла не признать его гениальным.
- Зачем это нам? - Людочка пожала плечами. - Мы не о кино размышляем и печемся. Я не предлагаю заноситься, как если бы мы футуристы, не зову в эмпиреи и не требую безусловного опережения всего и вся, но что у нас серьезный подход, следует показать сразу. Обнаружить это так, чтобы устроителям зрелищ, озабоченным наращиванием массовок в кино и прочей ерундой, стало стыдно. У нас дело достигнет громадного масштаба, однако сами по себе мы, надеюсь, всегда будем камерны. В шелковом шатре на пути в Эльдорадо, но без визга. А кино этими своими массовками противно и тошно. К тому же людей вообще крайне много, обо всех не напишешь, не сочинишь даже при всепоглощающем масштабе, причем, задумывая совершенно новый, потрясающий воображение роман, следует всячески избегать риска самому ненароком превратиться в хорошо забытое старое. Конечно, скажут, что это старое и всплывает затем в виде нового, но это, милая, прибаутка какая-то, шуточка, а мне не до шуток, я говорю, опасность тут невероятная, страшнейшая, забудешься на минуточку, себя забудешь - и все уже навеки вычеркнут тебя из памяти!