- Не нужно мне ни забывать, ни помнить, а нужен фильм или что-то наподобие, что-то в том же духе, - возразила Изабеллочка, нахмурившись. - Не из-за зрелищ я тут нервничаю, и на массовки мне плевать, я хочу сберечь жениха. Я пестовала, лелеяла и направляла, он же вдруг завилял, заюлил и, того гляди, скинется оборотнем. Он необходим мне в полноценном качестве трудоспособного и хорошо оплачиваемого элемента, а не в роли трутня, бродяги и богослова.
- Что фильм, что какой-нибудь там кинематографист! - выкрикнула вдова. - Ему под силу, в лучшем случае, увеличить звук и расцветить изображение в душераздирающих сценах, вышибить у публики слезу. Зрение, схватывающее вещи, а порой и мир в целом, лучше слуха, имеющего дело, главным образом, с шумом. Зрение это путь от души к вещам и обратно, а слух лишь знай себе стучит в барабанные перепонки. Видя фильм, но не слыша, мы мало что поймем в нем, а книга одним только зрением поглощается и постигается так, что ничего больше и не требуется. Это я говорю вам как секретарша, многие годы посвящавшая себя литературным хлопотам, работавшая бок о бок с кумирами и властителями дум, а поскольку я к тому же вдова, учитывайте мой жизненный опыт, давая оценку моим изысканиям в области мысли.
Изабеллочка дрожала и постукивала ногой в пол, она теперь с замечательной искренностью жаждала снимать кино, рьяно самовыражаться, воображала, что уже ставит вопросы, которые до нее никто не ставил, или дает последний, окончательный ответ на те, которые мучили ее что-то не домысливших, осевших в некую слабину предшественников. В ее волшебно-чарующей головке вертелись где-то виденные или невзначай подслушанные режиссеры мирового уровня, а в оскорбленный и попранный безумными идеями вдовы слух врывался ропот торопливо, небрежно и злободневно снимающей братии. Эта последняя, негодуя на элитарность, судорожно завозившуюся в подсознании кинематографической Изабеллочки, заталкивала неискушенную и, можно сказать, заплутавшую девчушку в невозможные декорации, опутывала вышедшими в тираж лентами, пыталась, дико рыча, сбить с ног. И разве она не трогательна? Разве они не искренни по-своему? Еще как, но лишь до тех пор, пока не женятся на разных меркантильных и самовлюбленных девицах. А Изабеллочке грозил матримониальный крах. Никем не замеченная слеза скатилась по ее нежной щеке.
- Я бы поостерегся называть Шелгунова дураком... - глухо и как бы издалека пророкотал Тимофей Константинович.
- Оно и понятно. - Людочка одарила старика приятной улыбкой. - Но кто же говорит, что он дурак? Да только он невзрачный по сравнению с плеядой крепких классиков, и еще надо хорошенько рассудить, с кем лучше иметь дело, - с ним или с такой вот очаровательной девушкой, которую в детстве пугал образ читающего папы. И то, что видела она, совсем не то же, чем был ее отец в своем собственном существе. Я скажу больше. Извечный страх получить звание дурака каким-то неуловимым образом превращается в общественное мнение, Бог знает кем навязанное. И все это, все, куда ни сунься, реальность, реальность и реальность... и почему она порой так тошнотворна? Впрочем, я бы от другого, Тимофей Константинович, хотела предостеречь. Рискните поставить рядом с именем этакого Шелгунова имя еще какого-нибудь критика, не менее плодовитого, но, может быть, не столь именитого, - и вот вам уже готовое попустительство, опасный либерализм, иными словами, что-то подозрительное в смысле "дурака". Вот чего следует опасаться в дебрях словесности и на скользких путях творческих исканий. Берегите себя, добрый мой друг! Ах, душечка! - с лучистой улыбкой вдова повернулась к Изабеллочке. - Не вышло ничего хорошего из созерцания читателя, выйдет, глядишь, если сами попробуете что-нибудь написать. Нам ведь важно показать себя, свое лицо. Закавыка только одна имеется... Как бы не сесть в лужу! А при массивности, с какой подавляют начинающих маститые и просто преуспевшие, это очень даже может случиться. Тимофей Константинович - вот наша опора. Он лишнего не скажет, зря рисковать не станет, он свой в доску, луч света в нашем бабьем царстве.
Изабеллочка возразила сухо:
- Если этот ваш Шелгунов, или кто-то там еще, тупо навязывает всякие мнения и постулаты, а то и, что еще хуже, самолично навязывается в попутчики, чтобы, как он выражается, послужить крышей, а по сути лишь путаться под ногами, это само собой наводит на мысль.
- На какую?
- Он, возможно, не то чтобы женился или даже вовсе не женился, как того требуют интересы его выгоды, то есть по расчету, но в любом случае за ним кто-то стоит.
- Кто-то или что-то? - усмехнулась вдова затуманено.
- Мы в опасное время живем. По виду вроде Шелгунов, вроде бы даже приличный господин, а за ним - темная сила, всевозможные конспираторы, комбинаторы, партийные и военные теоретики, брачные шулера. Смотрите дальше: вроде бы отличный и порядочный жених, а со спины его, оказывается, уже словно тычут шилом в бок и в зад, и он, выходит дело, себе на уме, а в кармане держит кукиш, замышляет отвернуться от невесты, бросить домашнюю жизнь и шататься по монастырям. Он, может быть, не сделает этого и вообще ничего плохого, сохранит добрые чувства и желание иметь меня, а не посох странника, растоптанные башмаки и грязь под ногтями, но кто-то ведь нашептывает ему зловредные идейки, вводит его в искушение, сбивает с пути истинного. Мне нужен, - сказала девушка твердо, - независимый, свободный и талантливый мастер, который не пустится выдумывать концепции и требовать большого гонорара, а прямо и добросовестно опишет все как есть у меня с Игорьком, всю нашу любовь, в которой много неизвестного другим, никем не испытанного, много такого, о чем не всякий и заподозрит-то. Но наряду с прекрасными и удивительными вещами налицо и тот факт, что Игорек в последнее время что-то сильно задурил, и это отнюдь не следует утаивать.
- Так-то оно так, - углубленно кивнула вдова, - но если вы с Игорьком думаете забраться в книгу или на экран, то каково же тогда мне и Тимофею Константиновичу, вы ведь, судя по вашему размаху, склонны оставить нам разве что роль читателей? Или зрителей, если речь идет о фильме. Вы, я вижу, не прочь сузить поле нашей деятельности, отвести нам роль куда как скромную, подсобную, что ли, но мы-то хотим большего. Тимофей Константинович правильно сказал, что Шелгунов - не дурак. Я бы добавила, что он и не промах.
- Он, являясь шестидесятником, здорово чувствовал материю и крепко держал в руках правду жизни, - заметил Тимофей Константинович и сжал кулаки. Его нос заострился, он глянул мерзкой птицей, вынюхивающей добычу.
- Отсюда следует, что он не столько тяготился социальными условиями, сколько выправлял их, иначе сказать, манипулировал. А вы, дитя мое, хотите, чтобы мы только тяготились и больше ничего, причем тяготились - стыдно вымолвить! - всякой чепухой и безнадежно погребли себя в ней. Вы нам подсовываете тяготы и сопутствующее сознание, что мы, дескать, окончательно старые, бессмысленные и никому не нужные люди.
- Моя с Игорьком любовь не чепуха, в ней много взаимности, хотя трудно назвать взаимностью, когда человек забивает себе голову монастырями вместо того, чтобы думать, как обеспечить всем необходимым любимое существо. А станете вы читателями или кем-то еще, как и то, что там за номера ваш Шелгунов выкидывал, меня меньше всего беспокоит. Да и что такое читатель, этот бедный, одураченный хмырь?! Он просто хватает с книжной полки что подвернется. И получается, что в том призрачном мире писателей и читателей, который вы, меньше всего думая о будущем, построили, вина за неразбериху лежит на литературоведах, не удосужившихся осмыслить и поправить книжки прежде, чем кто-то там вздумал их написать. А теперь вы задергались, закопошились тут, как мухоморы какие-то на опушке, о романе, еще не выдуманном даже, толкуете и хлопочете. Не знаю, что у вас выйдет... Не берусь судить... Ох, знали бы вы, какие все это посторонние для меня мысли! Я если говорю что-то о вашем мире, то это все равно что в целом, о массах, не имеющих лица и пренебрегающих личностью, а меня в детстве учили в индивидуальном порядке, меня отец пугал своим читательским видом, и я до сих пор не решила, хотел ли он пугать, или это выходило само собой, зато я знаю точно, что крепилась, не хотела обмочиться, да как удержаться-то, если такой страх, такой ужас, а порой и газы выпускала.