***
Наконец-то достигнут момент, когда можно расправить плечи и вздохнуть с облегчением, можно даже и покаяться, попросить прощения за предшествующее чрезмерное обилие всевозможных глупостей. Но иначе нельзя было. Мы задались целью рассказать о человеке, ставшем, если можно так выразиться, обладателем великой интуиции, - под интуицией мы в данном случае разумеем некое особое знание, более или менее густо окрашенное в мистические тона. Так вот, рисуя образ этого человека (или даже, пожалуй, следовало бы выразиться: т а к о г о человека), добросовестно стараясь изобразить его со всей возможной полнотой, вправе ли мы были пренебречь обстоятельствами, из которых он вышел, на том лишь основании, что эти обстоятельства убоги, нелепы и смехотворны?
Мы, как говорится, выставили - и нисколько не казним себя за это - нашего героя на посмешище, и мы уверены, что он, достигши своего величия, нимало, как мы знаем, не обязательного, не убедительного в глазах многих и многих, вовсе не оскорбляется и не куксится, если подвергается осмеянию его прошлое или славное настоящее.
Итак, переломный момент случился в узком переулке между монастырской стеной и торговыми рядами. Нельзя не согласиться с прозвучавшим уже мнением, что негоже изрядно вымахавшему и почти вошедшему в зрелость человеку называться Игорьком, да и сам тот переулок, собственно говоря, его исключительность и красота могли найти отражение и понимание лишь в чувствах взрослого и сознательного господина, а не какого-то легковесного юнца. Стало быть, уж в тот-то момент, который мы называем переломным и неоспоримо важным для нашего рассказа, мы имеем дело не с глуповатым Игорьком, а с вполне сложившимся и по-своему даже внушительным Игорем Тимофеевичем.
Напомним, что обстоятельства, побудившие нашего героя покинуть дачу - и, что как-то сразу определилось, фактически порвать с семьей - сесть в автобус, где рулил уже знакомый ему водитель (на этот раз обошлось без недоразумений и шоферских назиданий), достичь города и очутиться в замечательном переулке, полны глупости. Мы сочли своим долгом уделить ей внимание, а теперь спешим отметить и, если понадобится, так и объявить во всеуслышанье, что сам Игорь Тимофеевич, что бы он там ни выделывал, оставаясь Игорьком, далеко не глуп. Своим бегством он взорвал эпоху, в которой нагло торжествовали резонеры, сочинители несбыточной книги. Зачем было суетиться, таиться, подслушивать - вопрос из тех, что никогда не получают ответа. Но будет об этом. Заняться следует делами и сообщениями более важными, подтвердив, между прочим, и важность заблаговременного акцента, своего рода упора на факт обретения нашим героем полнозвучного имени. В известной степени именно оно делает более легким осознание последующего, - так фигура неизвестного, точкой завидневшаяся где-то у линии горизонта, делается если не безопасной, то уж, во всяком случае, более объяснимой по мере приближения и как бы роста ее истинных размеров. Впрочем, особых усилий и не потребуется, думаем, путь к пониманию, что в переулке с Игорем Тимофеевичем стряслось прозрение и озарение и он преобразился, легок, и многие одолеют его без специального труда. Но вот говорить о сути внезапной встряски и прорыва некой гениальности... Тут мы вынуждены прикрыться вспомогательной и в каком-то смысле запасной мыслью, что говорить впору, дескать, лишь в самой общей форме, позволяющей использовать доступные всякому разумению выражения и почти вовсе не затрагивать содержание самого откровения, его сущность. Заметим вскользь, что подобное облегчающее труд письменности и рассуждений средство не только удобно, но и соблазнительно, словно вещь необыкновенной, отнимающей рассудок и устойчивость красоты. Однако оставим сомнения и рассудим по справедливости: разве не в том лишь случае станет внятной нам упомянутая сущность, если и мы подвергнемся внутреннему преобразованию, какому подвергся наш герой, и как нам быть, если это для нас, конечно же, пока есть нечто из области фантастического?
Представьте себе, что вы появились на свет Божий в среде каких-нибудь крикливых, жадных и оборотистых рыбных торговцев, и все они безудержно гомонят, и стискивают вас, и доступными им способами воспитывают, и оголтело подталкивают к тому, чтобы вы продолжили их хлопотное, но, на их взгляд, выгодное дело, однако на склоне лет вы оказываетесь все же не торговцем, а прославленным медиком, лингвистом или адвокатом, большим, скажем, профессором, если не прямо академиком. Вы, стало быть, окидываете мысленным взором всю свою жизнь, обнаруживая в ней, помимо прочной и уже неизменной такости биографии, еще какой-то смутный, не очень-то поддающийся определению момент перехода от толкотни в туповатой, хотя и смышленой по-своему, среде к достижениям, лаврам и истинным триумфам учености. Минутная растерянность обязывает к плотному исследованию с применением арсенала научной психологии, а также, не исключено, и кое-каких знаменитых фрейдистских уловок, с непременным обращением к этическим нормам в финале, с не лишенными драматизма и грусти выводами нравственного характера. Тем не менее вам с самого начала ясно, что переход был непрост, даже каким-то мучительным он выдался, он, растянувшийся во времени и потребовавший от вас огромных, в иные мгновения и нечеловеческих усилий, - и так ли уж трудно, спросим мы, постичь его суть? Не достаточно ли подумать, что уже и родились вы со склонностью не к рыбной торговле, а к ученым или каким-нибудь иным общественно-полезным изысканиям, с тем призванием, которому вы затем и служили усердно и страстно в течение почти всей своей долгой и, надо полагать, удачной жизни?
Что же до Игоря Тимофеевича, то он, практически минуя общение с водителем и, при всех невольных контактах с ним как с делателем автобусного движения, ударяясь даже в какое-то новое для него искусство полного отчуждения, проворно, куда как ловко перебежал из одной реальности в другую. И вот мы видим, что в описываемый момент он безусловно и бесспорно пребывает в давно уже очаровавшем его переулке, а все же перед ним, как ни крути, настойчиво, навязчиво простираются две реальности - покинутая и обретенная. Как физическое тело, он находится в переулке, но перед его умственным взором, а равным образом и перед его думающим сердцем не тротуар, стены, деревья, фонари, но мучительно и не без скользкой жалобности отвергаемая пошлость дачного бытия, с одной стороны, и, с другой, все яснее проступающая архитектурная красота. Это и есть две упомянутые реальности, и, надо сказать, преодоление расстояния между ними в действительной жизни требует куда больших затрат, чем в мире мысли и воображения. Ведь не отделаешься замечанием, что-де, попав с дачи в красивый переулок, совершил тем самым важнейший переворот, чуть ли не прыгнул выше собственной головы, и к тому же, мол, был рожден именно с призванием этот прыжок проделать. Неужто все-таки возникают трудности с пояснением, как это наш удалец сумел так запросто, словно в упрощенном варианте, шагнуть из одной реальности в другую? Однако тут мудровать нечего. Шагнул и шагнул...
Кроме того, мы успели сообщить, что их перед его мысленным взором было сразу две, следовательно, он и не шагал вовсе, а скорее стоял, как вкопанный. Ладно... Те реальности, может быть, умозрение одно, видимость, Бог с ними. Игорь Тимофеевич мучается, порывая с дачей, с семьей. Он не в состоянии просто отмахнуться, уйти, забыть. Он огорчен, раздражен, даже взбешен, а отчасти и обижен, словно ребенок, внезапно убедившийся в несправедливости взрослых. Ему больно думать о том, что отец не прочь пуститься в супружескую измену, а невеста менее всего интересуется его, Игоря Тимофеевича, подлинными достоинствами - он для нее всего лишь инструмент, с помощью которого она надеется извлечь из жизни максимум удовольствий. Ему отвратительна болтливая вдова-секретарша, с исключительно жалкой, ни с чем не сообразной целью явившаяся на дачу. Он, может быть, никогда не забудет, как измучила его бесконечно крутящаяся в голове мысль, что он за невесть какие грехи низвергнут в юдоль зла и тоски и обречен до конца своих дней безысходно страдать в ужасающей пустоте. Кто знает, может быть, он именно до этого конца все будет вспоминать и вспоминать о лунных бессонных ночах, когда он в тесной комнатенке отупело смотрел с подушки на затуманенный прямоугольник окна и неустанно задавался бессмысленным вопросом, как и для чего он вброшен в этот мир.