- Кругом гниль одна и мерзость! Дохлый, вздорный, пошлый старикашка! Так вот вам! Получите дневник вашего сынка!
В дачной комнатке, где Изабеллочка разыграла указанную драматическую сцену, находились отец, мать и дочь. Все они опешили и не нашлись с ответом. Там же находилась и ставшая говорливым, то и дело поднимавшим высокие темы другом этой печальной, брошенной философом семьи вдова-секретарша. На нее выходка девушки произвела огромное впечатление, она увидела, что тут можно говорить о склонности к трагическому, предвещать Изабеллочке путь в большое искусство; ей захотелось подружиться с этой необыкновенной особой.
Они уже вместе выбежали в сумерки. Вдова-секретарша, собираясь с мыслями, предвкушая какие-то откровения и триумфы, слабо и не без сладострастия попискивала, по-прежнему разгоряченная, шальная и не ведающая, как бы еще выйти из себя, Изабеллочка учащенно шмыгала носом. Вдова решила предстать во всеоружии своего богатого жизненного опыта. Она видела, что Изабеллочке не оставить возбуждения, что девушка судорожно, болезненно как-то, даже с азартом несколько сомнительного свойства потирает бока, вообще странным образом пожимается. Это говорило о высоте нервного срыва и предопределяло чудовищное падение в бездны. В девушке ощущался страшный нарыв чего-то личного и сокровенного, и в том, что она делала перед ней, вдова почувствовала и безумную жажду жизни, и бесконечную тоску и жалобу самого бытия, и некую манящую опасность того, что и сама она может быть сметена и унесена в неведомое вихрями, поднятыми всем этим необычайным волнением. Тогда опытная женщина, овладев собой, но с тем, чтобы одновременно и утратить контроль над некоторыми порывами своей души, воскликнула с чувством, с несколько даже неожиданным для нее самой упоением:
- Девочка моя, так ты хочешь и покуражиться, приоткрыться с другой стороны?.. вывернуться наизнанку хочешь, а то вообще запрокинуться и помастурбировать немножко на нервной почве? Что ж, давай, меняйся на ходу и доходи до дна, и чтоб преображения всякие чудесные, метаморфозы эроса, а меня не бойся и не стесняйся, я - своя!..
Скрепившись по случаю, их дружба вскоре достигла неимоверной величины, и они сделались как сестры, кушали из одной тарелки, танцевали слитно в вечно праздничных клубах, а в иные вечера вдова, нахохлившись и сведя брови на переносице, читала томной подружке избранное разных авторов, сочинителей всевозможных утопических похождений и феерических, не иначе как прошедших магию, чудес. Поговаривают, однако, что их связь со временем приняла не совсем приличный вид, но... что за дела!.. не ясно разве, что это, может быть, всего лишь домыслы и болтовня бездельников?
***
Семья недвусмысленно одеревенела, когда клочья дневника брызнули в интеллигентное лицо Тимофея Константиновича, мгновенно покрывшееся мертвенной бледностью. В незапамятные времена добрый старик выступил - удачно ли, вопрос другой - в роли козла отпущения, а сбросив с себя эту общественную нагрузку, окреп душой и телом, достиг удобных для важного, полезного труда нив и пажитей и долго, можно сказать, благоденствовал, даже благодушествовал, - и вот вдруг подвергся ужасному оскорблению. Благодушествовал он больше для себя, для личного, так сказать, пользования, а внешний мир, когда ему случалось браться за перо, описывал частенько с бездушной свирепостью какого-нибудь вепря; теперь стало не до церемоний, и он освирепел весь, ни для кого и ни для чего не делая исключений, хотя и старался скрыть свое внезапное одичание под маской равнодушия и легкого презрения к безрассудству окружающих.
После некоторой паузы, вместившей в своих границах невыразимое смятение и глуповатую немоту, домашние очнулись, взглянули на главу семейства испытующе, и ими завладело желание разобраться, не кроется ли в писании, с которым так грубо и, скорее всего, несправедливо обошлась Изабеллочка, объяснение причин ухода Игорька. Они собрали клочья и сносно склеили их в былые страницы, восстановив таким образом существенную часть текста.
Как определить, чего они в итоге добились? Что поняли в загадке Игоря Тимофеевича, в существе его мучительного желания порвать с семьей и нынешнем существовании неведомо где и невесть как? Следовало бы проанализировать, что именно понял каждый из них в отдельности, но разве это входит в нашу задачу? Предоставляем право воспользоваться возникшими вопросами более любознательным. Между тем Тимофея Константиновича в особенности мучил вопрос, почему же Изабеллочка швырнула обрывки дневника не вообще, как бы попросту в ячейку, взрастившую предавшего ее человека, а с явным намерением угодить ему в лицо. Он считал Изабеллочку девицей вздорной и недалекой и понимал, что от нее, как от особы непредсказуемой, можно всего ожидать, тем не менее он ни умом, ни сердцем не мог принять мысль, что она всего лишь случайно избрала его своей жертвой.
Он склонялся к другой мысли, а именно к той, что произошедшее как-то затрагивает его публичную роль, что для того, чтобы правильно ответить на вопрос, необходимо от смутных подозрений перейти к утвердительности и радикально ввести в текущее решение задачи положение о каком-то соответствии поступка Изабеллочки его статусу критика, наставника работников литературы. Сауль, Рауль... - бормотал он. - Бей прямо в гол! Соображение, что девушка руководствовалась личными мотивами, как и то, что семья искала не какого-то общественно значимого или глубоко идеалистического, а касающегося только ее объяснения причин бегства Игорька, эти соображения лишь мешали ему. С чистым и едва ли не юношеским пылом, с большим драматическим подъемом духа и энтузиазмом отчаяния он устремился к публичности, иначе сказать, страстно пожелал, чтобы происшествие получило общественный резонанс, а в каком-то смысле не прочь был и вынести поступок Изабеллочки на суд общественности.
Но чей по существу это был бы суд? Разумеется, таких же критиков и говорунов, как он сам. Объявить же им во всеуслышанье, что взбесившаяся девица швырнула ему в лицо клочья бумаги, было стыдно, а с другой стороны, и придание делу юридического, чуть ли не уголовно-процессуального характера мало что проясняло в выпавшем на его долю несчастье. Тимофей Константинович, вспыхнувший поначалу, уже лишь тлел, копошился и, пожалуй, буксовал, - мистер Пиквик, Тереза Мэй... где нынче гордый Альбион?.. - тем не менее он помаленьку продвигался к догадке, что следует все-таки сместить внимание с девицы и ее выходки на бегство сына и даже на его личность; с подобающей его возрасту солидностью перепрыгнуть через всякие последствия, через переполох, случившийся в связи с бегством, даже через пережитое им унижение, и сразу очутиться в самой гуще происходящего ныне с Игорьком, а там уже и разбираться, что к чему, - вот что следует сделать. В его мозгу неожиданно отпечаталась мысль: сын отомстит за меня.
Эту понятную и все же таинственную мысль непросто было стереть или ловко забыть, да Тимофей Константинович и не пытался. Она укреплялась, некоторым образом, оставаясь прежней, росла, а вместе с ней словно бы рос и Игорек, прежним вовсе не оставаясь, по крайней мере в глазах отца. Он-то как раз разрастался, мужал - так виделось старику, - и становился уже узок масштаб Изабеллочки этому мужу, поле, на котором он совершит месть, увеличивалось, разрывая горизонты, уходя за все мыслимые границы. Тимофей Константинович даже начал сомневаться, что грядущая месть состоится в зоне доступа, в тех пределах, которые ему еще дано обозревать. Может быть, сын, восстав словно небывалый гений и могучий дух, волшебными взмахами дарования разрушит прогнившую цивилизацию, чудесными шлепками таланта вытряхнет из культуры грязь и пыль, прекрасно поработает с рекой жизни, возвращая ей чистоту, прозрачность и ровное течение.
Игорек, если верить смутной молве, стал философом. Само по себе это еще ничего не говорило старику, и, таким образом, последний предстает перед нами человеком несговорчивым, отчасти и капризным, мол, не хочу ничего знать, и баста. Третий Рим, Олег Попов... Взять на карандаш!.. - вскрикивал этот человек болезненно. Ну, стал философом... а с рекой жизни поработал уже? Заселил ее воды и берега великодушными русалками, прелестными феями? Горячился Тимофей Константинович, топал в пол ногами, негодуя на неспешность сыновьего отклика на его недоумения и беды. От себя, сочтя момент удобным для дальнейшего развития главной сюжетной линии, добавим: любопытны, допустим, воззрения и выкладки заполучившего собственную идейность Игоря Тимофеевича, да только с багажом, схваченным в пустынном и для истории человечества фактически безымянном переулке, куда ему, скажем, вступать в дискуссию с учеными университетскими мужами, - засмеют! Клеймо шута горохового навесят! На лоб печать, что-де лженаука, шлепнут! Так что он, выходит дело, стал философом бродячим, народным, нырнувшим в туманы и, возможно, в лесные трущобы, скрывшимся в лопухах. Что ж, с любимой мыслью и в шалаше рай.