— Как скажешь, Бэзил.
Она побежала через дорогу к своему дому, и Бэзил последовал за ней. На веранде сидели мистер и миссис Торренс; пока Маргарет ходила наверх за кольцом, он еле сдерживал нетерпеливое возбуждение, отвечая на вопросы — например, о здоровье родных, — лишенные в глазах молодежи всякого смысла. Вдруг он оцепенел, осекся на полуслове и уставился на картину, которая разворачивалась на тротуаре.
В дальнем сумрачном конце улицы появился быстрый, почти летящий силуэт и поплыл к освещенному фонарем пятачку перед домом Уортонов. Силуэт выписывал геометрические рисунки: вот он исчез, чиркнув рамой коньков по тротуару и оставив за собой сноп искр, вот чудесным образом заскользил назад, описал головокружительную кривую на одной ноге, изящно поджав другую, и дождался, чтобы группки ребят выдвинулись из темноты на освещенный тротуар. У Бэзила вырвался сдавленный стон: до него дошло, что из всех вечеров Хьюберт Блэр выбрал для своего появления именно этот.
— Стало быть, летом вы едете на озера, Бэзил. Вы сняли домик?
До Бэзила не сразу дошло, что мистер Торренс задает этот вопрос в третий раз.
— Да-да, сэр, — ответил он. — То есть нет. Мы остановимся в клубной гостинице.
— Ну разве не чудесно? — вставила миссис Торренс.
На другой стороне улицы под фонарем стояла Имоджен, а перед ней кружил Хьюберт Блэр в лихо заломленном кепи. Бэзил содрогнулся, слыша его самодовольные смешки. Он даже не заметил, как рядом с ним очутилась Маргарет, которая сунула ему в ладонь кольцо, как фальшивый грош. Он выдавил учтивое прощание в адрес родителей Маргарет и, слабея от дурного предчувствия, поплелся обратно.
Затаившись в темноте, он впился глазами не в Имоджен, а в Хьюберта Блэра. Вне сомнения, было в нем что-то особенное. По мнению подростков младше пятнадцати лет, о красоте нужно судить по форме носа. Родители могут сколько угодно твердить про чудесный разрез глаз, блестящие волосы, здоровый цвет лица, но подростки обращают внимание на нос и его сочетание с овалом лица. Над гибким, стильным, накачанным торсом Хьюберта Блэра круглела совершенно заурядная физиономия, но зато на ней был изваян пикантный вздернутый нос, не хуже, чем у девушек Гаррисона Фишера[4].
Он был самоуверен; его индивидуальность не омрачали сомнения или перепады настроений. Танцевальную школу он не посещал — его родители переехали в этот город всего год назад, — но уже стал легендой. Мальчишки его недолюбливали, но отдавали должное его выдающимся спортивным талантам, зато для девочек все его движения, его дурачества, даже его безразличие служили источником безмерного восхищения. Бэзил не раз убеждался в этом сам; сейчас удручающая комедия разыгрывалась заново.
Хьюберт отстегнул роликовые коньки, скатил один из них по руке от плеча до ладони и поймал за ремешок, не дав ему грохнуться на тротуар; он сдернул бант с головы Имоджен, отбежал с ним в сторону и ловко уворачивался, когда она, хохоча и млея от восторга, гонялась за ним по двору. Выставив одну ступню вперед, он сделал вид, что хочет облокотиться о дерево, но специально промахнулся и грациозно восстановил равновесие. Сначала мальчишки взирали на него без интереса. Потом они тоже зашевелились, стали выкидывать разные коленца, какие только приходили им в голову, и очень скоро компания, сидевшая на крыльце, повытягивала шеи, удивленная неожиданным всплеском активности. Но Хьюберт не стал закреплять свой успех. Он взял у Имоджен шляпку и принялся нахлобучивать ее так и этак. Имоджен и другие девочки просто зашлись от восторга.
Не в силах далее выносить этот тошнотворный спектакль, Бэзил подошел к ребятам и самым небрежным тоном, на какой оказался способен, бросил: «Эй, салют, Хьюб».
— А, здоро́во, Бэзил, старый… старый Ли-Нос-До-Земли, — отозвался Хьюберт и нацепил шляпку на другой манер, да так, что даже Бэзил невольно фыркнул.
«Ли-Нос-До-Земли, Ли-Нос-До-Земли», — кругами разнеслось по двору. К своей досаде, Бэзил различил в нестройном хоре голос Рипли.
— Хьюб-Туп-Как-Дуб, — быстро нашелся Бэзил; из-за дурного настроения получилось как-то смазано, хотя кое-кто из мальчишек со смаком повторил и такую шутку.
Бэзила охватило уныние, и образ Имоджен в густых сумерках обрел новое очарование недосягаемости. В душе романтик, он с помощью воображения уже щедро наделил ее множеством достоинств. Сейчас он ненавидел ее за равнодушие, но упрямо торчал рядом, лелея тщетную надежду вернуть себе хотя бы тень того исступленного восторга, который был так бездумно растрачен днем.
4