Они произвели рекогносцировку из окна. Голоса принадлежали Маргарет Торренс, Имоджен Биссел и Конни Дэвис, которые решили срезать путь от заднего двора Имоджен до конца квартала, где находился дом Конни. Эти юные леди, тринадцати, двенадцати и тринадцати лет соответственно, полагали, что их никто не видит, поскольку в такт своему маршу они смешливо-приглушенно распевали довольно рискованную переделку известной песни «Клементина», а в финале совсем распоясались: «Блевон-тина, Блевон-тина…»
Бэзил и Рипли разом высунулись из окна, но, вспомнив, что на них одни майки, спрятались за подоконник.
— Мы все слышали! — хором закричали они.
Девочки остановились и расхохотались. Маргарет Торренс с преувеличенным усердием задвигала челюстями, показывая, что у нее во рту жевательная резинка, причем не случайно. Бэзил сразу догадался.
— Где взяли? — уточнил он.
— У Имоджен дома.
Девочки поживились сигаретами миссис Биссел. Это указывало на бесшабашность их настроения, которая зацепила и взбудоражила обоих мальчиков, и они продолжили разговор. Конни Дэвис была девушкой Рипли, когда они занимались в танцевальной школе: Маргарет Торренс сыграла определенную роль в недавнем прошлом Бэзила; Имоджен Биссел только что вернулась из Европы, проведя там целый год. За весь последний месяц ни Бэзил, ни Рипли не вспоминали о девочках, а теперь, встряхнувшись, осознали, что центр вселенной внезапно переместился из тайной комнаты к девичьей стайке за окном.
— Поднимайтесь к нам, — предложили они.
— Лучше вы спускайтесь. Приходите во двор к Уортонам.
— Сейчас придем.
Чуть не забыв спрятать Книгу компромата и коробку с маскировочными принадлежностями, мальчики заторопились на улицу, оседлали велосипеды и покатили по переулку.
Дети Уортонов давно выросли, но этот двор по-прежнему оставался одним из тех заколдованных мест, которые в послеобеденные часы притягивают к себе молодежь. У него была масса преимуществ. На большую площадку, открытую с обеих сторон, можно было заехать с улицы на роликах или на велосипеде. Там были подвесные качели, старенькая доска, уравновешенная посередине, и пара гимнастических колец; но двор этот стал местом встреч задолго до установки инвентаря, потому что над ним витал дух детства, который побуждает юных сбиваться тесной стайкой на неудобных ступенях и сбегать из приятельских домов, чтобы собраться «у людей, которых никто не знает». Но тенистый уортоновский двор издавна устраивал всех; там цвели какие-то непонятные растения; собаки не бросались на людей, а газон пестрел бурыми проплешинами от бесконечного кружения колес и шарканья ног. В паре сотен футов, под обрывом, прозябали в ужасающей нищете «ирландишки» — это было всего лишь прозвище, ибо в последнее время там селились исключительно выходцы из Скандинавии; когда другие забавы прискучивали, достаточно было пары выкриков, чтобы их шайка начала карабкаться по склону, а дальше можно было либо принять бой, имея численный перевес, либо разбежаться по своим уютным норам, если дело принимало скверный оборот.
Было пять часов вечера, и перед ужином во дворе собралась маленькая компания — тише и романтичней этого времени суток бывали только летние сумерки. Бэзил и Рипли рассеянно крутили педали, то исчезая за деревьями, то выныривая на свет, и время от времени останавливались, положив руку на чье-нибудь плечо и ладонью прикрывая глаза от слепящего вечернего солнца, — оно, как сама юность, всегда бывает слишком ярким, чтобы смотреть не отрываясь, но, если чуть затенить прямые лучи, можно любоваться сиянием хоть до самого заката.
Лениво гарцуя на одном колесе, Бэзил подкатил к Имоджен Биссел. Должно быть, что-то в его лице привлекло ее, поскольку она посмотрела на него снизу вверх, посмотрела по-настоящему, и медленно улыбнулась. Она обещала через несколько лет стать настоящей красавицей, королевой выпускных балов. Сейчас ее большие карие глаза, крупный, прелестно очерченный рот и яркий румянец на узких скулах делали ее похожей на эльфа и раздражали тех, кто хотел, чтобы дети выглядели по-детски. Впервые в жизни он понял, что девочка — существо совершенно противоположное и в то же время неотъемлемое от него самого, и ощутил теплый холодок удовольствия, смешанного со страданием. Это было вполне определенное ощущение, и он тут же его для себя отметил. Внезапно Имоджен вобрала в себя весь этот летний вечер — ласковый воздух, тенистые кустарники, цветочные клумбы, оранжевый солнечный свет, голоса и смех, бренчание далекого рояля; вкус этих примет соединился с обликом Имоджен, улыбавшейся ему снизу вверх.