Шла первая волна коронавируса в России, наиболее масштабно проявившаяся именно в Москве. Ресурсов у медиков остро не хватало. ПЦР-тест мне удалось сделать платно (положительный), а лечиться по описанным выше причинам какое-то время пришлось самостоятельно, пока путем жалобы в столичный Департамент здравоохранения (сработавшей неожиданно быстро и эффективно) мне не удалось, наконец, обратить на себя хоть какую-то толику внимания государственной поликлиники.
Врачи начали время от времени меня посещать, и хотя их инструкции и рекомендации по приему медикаментов были противоречивыми (включая весь мыслимый ассортимент от чая с малиной и до противомолярийного гидроксихлорохина и противоспидной калетры – «Я вам дам это лекарство, оно очень дорогое, только вы его, пожалуйста, не вздумайте принимать: мне просто списать его надо»), формальная забота государственных эскулапов была совсем не лишней, поскольку я «заработала» 25-процентное поражение лёгких, затрудненное дыхание и прочая и прочая.
Насколько я понимаю теперь, пандемия спровоцировала у меня два уровня шока. Первый уровень, физиологический, был очевиден и долгое время казался мне корнем всех моих проблем. Я оказалась со своей болезнью один на один. Никто, – ни знакомые врачи, с которыми я консультировалась по телефону, ни официальная медицина, – в полной мере не умел интерпретировать ни симптомы болезни, ни методы ее лечения. Я потеряла опору и, будучи деятельной натурой, металась от одного способа лечения к другому, не находя удовлетворительной степени исцеления. Я, к примеру, принимала гидроксихлорохин и тут же начинала с тревогой прислушиваться к биению своего собственного сердца, поскольку кто-то из врачей предупредил меня, что данное лекарство ведет к серьезным кардиологическим «побочкам».
Конечно же, мои домашние постоянно мне звонили. Но поскольку на фоне развернувшейся в первые пандемийные месяцы общественной истерии и отсутствия какой-либо достоверной медицинской информации прогнозируемый исход моей борьбы со своим организмом (а все мои действия выглядели именно так) был до конца не ясен, и мне меньше всего хотелось тревожить родных, то я старалась не говорить им всей правды о своих бессонных ночах с провалами в забытье, затрудненном дыхании, скачках давления, приступах тахикардии и прочих негативных симптомах, а также о регулярных вызовах «скорой помощи».
Еще меньше хотелось мне подвергать своих родных опасности в случае прямого контакта, поэтому уже после того, как один из повторных ПЦР-тестов показал отрицательный результат, я решила еще неделю-вторую пробыть в месте своего добровольного заточения, объявив «табу» на общение с родственниками «в реале». Почувствовав на себе всю тяжесть этой напасти, я очень серезно относилась к риску заразить ею членов своей семьи.
Второй уровень шока, который, впрочем, долго оставался нераспознанным мною, был психологическим. Он был спровоцирован, как мне кажется, тем, что во время болезни я вдруг оказалась окончательно отрезанной от своих обычных релаксирующих мероприятий. Не только тех, которые сопровождали меня на протяжении многих прошлых лет и внезапно оказались недоступны большинству членов нашего общества –вроде поездок, прогулок на природе, походов в фитнес-центр или деловых встреч. Но и тех, которые оставались вполне доступны другим, но не мне: либо в силу моего одинокого проживания, органически переросшего в длительную самоизоляцию, либо из-за моего добровольного отказа от этих мероприятий. Сюда я прежде всего отношу личное общение с семьей и друзьями, которое я сократила до минимума, даже если это общение проходило в формате телефонных звонков. Я буквально не имела сил для длительных разговоров и не желала, чтобы мои близкие слышали, как я, словно злостный курильщик, надолго закашливаюсь в трубку.
Да, личные встречи – именно встречи офлайн, как сейчас принято говорить – с друзьями, родными, бизнес-партнерами – всегда заряжали меня и питали особой витальной энергией. Я обожаю обмен эмоциями, когда контактируешь «глаза в глаза», посылаешь импульс и получаешь ответный. И я знаю, что окружающие любят меня в общении. Во время же своей болезни и надолго после я – во многом добровольно – лишила себя любой формы личного общения «в реале».