В нем было много юношеского задора, огня; но прежде он никогда не видел «акции». Не видел, как на Умшлагплац[5] погружают людей в вагоны. А такое зрелище, когда четыреста тысяч человек посылают в газовые камеры, может сломить любого.
Девятнадцатого апреля мы не встретились. Я увидел его на следующий день. Это был совсем другой человек. Целина сказала: «Знаешь, что с ним было вчера? Он сидел и все время твердил: мы все погибнем…» Один раз, правда, оживился. Это когда мы получили известие от АК[6] ждать в северной части гетто. Только мы не знали, в чем дело; впрочем, все равно ничего не вышло: парня, который туда пошел, сожгли на улице Милой, мы слышали, как он кричал целый день… как ты думаешь, такое может еще произвести впечатление — один сожженный человек после четырехсот тысяч?
— Я думаю, что один сожженный действует сильнее, чем четыреста тысяч, а четыреста тысяч — сильнее, чем шесть миллионов. Итак, вы еще не знали, в чем дело.
— Он думал, что пришлют какое-нибудь оружие, а мы ему втолковывали: «Брось ты, там мертвая зона, мы не пробьемся».
Знаешь что?
Я думаю, что он, в сущности, верил в победу.
Разумеется, он никогда об этом не говорил. Наоборот. «Мы идем на смерть, — твердил он, — назад пути нет, мы погибнем во имя чести, во имя истории». В подобных случаях всегда говорят нечто такое. Но вот сегодня я думаю, что он все время сохранял какую-то детскую надежду.
У него была девушка. Красивая, светлая, теплая. Ее звали Мира.
Седьмого мая они были у нас, на Францисканской.
Восьмого мая, на Милой, он сначала застрелил ее, а потом себя. Юрик Вильнер крикнул: «Умрем вместе!» — Лютек Ротблат застрелил свою мать и сестру, потом стрелять стали все. А когда мы прорвались к ним, то в живых оставалось несколько человек, восемьдесят совершили самоубийство. «Так и должно было случиться, — говорили нам потом. — Погиб народ, погибли и его солдаты. Символическая смерть». Тебе, наверное, тоже нравятся такие символы?
С ними была девушка, Руфь. Она стреляла в себя семь раз, прежде чем попасть. Такая красивая, большая девушка с персиковой кожей. Впустую потратила шесть наших пуль.
На том месте теперь сквер. Холм, камень, надпись. В хорошую погоду туда приходят матери с детьми, а по вечерам — парни с девушками. Это, собственно, братская могила, ведь кости так и не выкопали.
— У тебя было сорок бойцов. Вам никогда не приходило в голову сделать то же самое?
— Нет. Этого делать не следовало. Хотя символ прекрасный. Но жизнь не посвящают символам. У меня в этом вопросе не было ни капли сомнения. Во всяком случае в течение двадцати дней. Я и в рожу мог дать тем, кто устраивал истерику. Многое я тогда мог. Потерять в стычке пятерых и не чувствовать укоров совести. Лечь спать, когда немцы сверлят дырки, чтобы нас взорвать. Я просто понимал, что все равно ничего не поделаешь. А вот когда они в полдень ушли на обед, мы быстро сделали все, что надо для прорыва. (И я ни капельки не волновался, может, потому, что случиться ничего не могло. Ничего больше, кроме смерти; речь шла только о смерти, никогда о жизни. Возможно, потому и не было никакой драмы. Драма — это тогда, когда ты можешь принять какое-то решение, когда что-либо зависит от тебя; а там — все было заранее предрешено. Теперь, здесь, в больнице, вопрос уже идет о жизни — и я каждый раз должен принимать решение сам. И теперь я волнуюсь гораздо сильнее.)
Я еще кое-что смог… сказать парню, который спрашивал меня про адрес на арийской стороне: «Не время. Еще рано». Его звали Сташек… Видишь, а фамилию я и не помню… «Марек, — говорил он, — ведь там есть какое-нибудь место, куда я мог бы пойти…» Так что же, я должен был сказать ему, что такого места нет? Вот я и сказал: «Еще рано…»
— А через стену можно было что-нибудь увидеть на арийской стороне?
— Да. Стена доходила только до уровня второго этажа. Так что с третьего этажа была видна та улица. Мы видели карусель, людей, слышали музыку; правда, мы очень боялись, что эта музыка заглушает нас, и те люди ничего не заметят, и что вообще никто в мире не заметит нас, нашу борьбу, погибших… И что стена эта такая большая, что ничто, никакая весточка о нас никогда не донесется.
Но из Лондона[7] передали, что Сикорский посмертно наградил орденом Виртути Милитари[8] Михала Клепфиша. Это тот парень, который на нашем чердаке своим телом закрыл пулемет, и мы смогли вырваться.
Инженер, двадцать лет с небольшим. Исключительно толковый парень.
5
Умшлагплац — площадь в Варшаве, где в годы немецкой оккупации на железнодорожной станции формировались поезда для отправки в Треблинку, лагерь смерти.
6
АК — Армия Крайова, военная организация, подчиненная правительству, в изгнании в Лондоне организовавшая сопротивление немецким оккупантам.
7
С 1940 г. в Лондоне находилось правительство Польши в эмиграции. Премьер и министр обороны — генерал Владислав Сикорский (1881–1943).
8
Орден Виртути Милитари — высший военный орден в Польше, основанный в 1792 г. королем Станиславом Августом. Восстановлен в 1919 г. после провозглашения независимости.