— И что же? Ты бы в тысяча девятьсот шестнадцатый отправился и Ленина убил? И рука бы поднялась?
— Ну, во‑первых, зачем убивать? Я ведь не террорист какой. Полетел бы в тысяча восемьсот семидесятый — он в этом году, что ли, родился?.. Точнее, в шестьдесят девятый отправился, за девять месяцев до. И напоил его матерь — Марию Ильиничну, кажется, Ульянову? — средством противозачаточным.
— Прямиком в тысяча восемьсот шестьдесят девятый отправился бы?
— А что? Хороший год. Толстой «Войну и мир» печатает, Достоевский — «Идиота».
— Ты так все помнишь? — удивилась Варя, отчасти искренне, отчасти, чтобы подольститься. Мужчины любят, когда их умом, знаниями и умениями восхищаются, — а ей ничего не стоит.
— Еще бы! Я ведь не зря на журфаке учился — а главное, поступил туда! Опять‑таки, тысяча восемьсот шестьдесят девятый — в самом расцвете Гончаров, Лесков, Островский. Есть с кем поговорить. У Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой» выходит… Эх, поехал бы я в Симбирск, напросился в гости к деятелю тогдашнего гороно господину Илье Ульянову и подпоил его женушку противозачаточным. И вуаля!
— Не родился бы Ленин, были бы другие. Троцкий со Сталиным — что, лучше? Такие же упыри и вурдалаки, может, еще и пострашнее.
— Да, Иосифа‑душегуба‑Виссарионовича я бы безо всякого противозачаточного, своей рукой задушил в колыбели… Но ты права, если историю править, можно с Николая Второго начинать. Человек вроде объективно честный и чистый — а такой нерешительный, слабый, не государственник совсем! Столько горя нашей стране принес! Как он мог попустить революцию, помазанник божий! Да и если дальше копнуть? Александр, я извиняюсь, Третий? Пьяница несчастный. Или даже Второй Александр, освободитель! Тоже непонятно, как эти властители правили и куда Россией рулили. Все клокотало, как котел. Вера Засулич ведь недаром в градоначальника Трепова стреляла. И не зря ее присяжные оправдали. Было за что. И народовольцы!.. Это сейчас модно стало говорить: ах, террористы, нынешним арабам‑бомбистам‑фанатикам путь указали! А ведь, если разобраться, люди честные были и чистые. И боролись не за власть или за деньги. За Россию и счастье народное — как они его понимали.
— Правильно говоришь, Данилов, — вздохнула Варя. — Непонятно, что делать и с чего начинать… Поэтому я бы, если бы в прошлое попала, просто с мамочкой и с папочкой больше времени провела, поговорила с ними, поласкалась. А там, может быть, от них беду отвела.
— Согласен с тобой. Чего уж на страну замахиваться! Поменять бы и улучшить то, что в себе и в своей семье творилось… А что, — конечно, задал вопрос возлюбленный, — вы там, — под местоимением там Алексей обычно подразумевал место ее основной службы, — путешествия во времени открыли?
— Ах, если бы! — вздохнула она. — Просто спрашиваю.
Алексей
Он опять с криком проснулся среди ночи.
Варю он в этот раз не разбудил. Его девушка спала тихо‑тихо, на боку, как школьница, подложив ладошку под голову.
Данилов взял подушку и одеяло и поплелся в гостиную. На душе было мрачно. Сон про Кордубцева воистину казался ему ужасным — хотя ничего, обычно присущего кошмарным сновидениям, в нем не было: ни неведомой угрозы, ни чудищ, ни бегства неизвестно от кого. Однако такой жутью веяло от этой фигуры в захваченном административном здании, от его чрезмерно красивого лица, от его предложения действовать вместе и разделить весь мир!
Сна не было ни в одном глазу. Он швырнул подушку и одеяло на кожаный генеральский диван — признаться, уже старенький и сильно изношенный — и поплелся на кухню: пить чай, пялиться в телевизор и пытаться изгнать из себя демонов, успокоиться.
Но потом подумал: это не просто кошмар, какие снятся многим. Большинству. Он ведь все‑таки был необычным человеком.
В чем‑то очень странным и, возможно, избранным.
И, может быть, его сновидение — своего рода предупреждение. Пророчество. Сигнал из будущего. Или, возможно, альтернативного будущего. И кто‑то или что‑то — какая‑то высшая, разумная, благая сила — хочет предотвратить то, что может произойти. И его — его, Данилова — выбрала для этого своим орудием.
И то, что НЕ случилось, но может случиться, нечто явно неприятное и тяжелое — для всех, для людей, для россиян — что может произойти через шестнадцать лет, в две тысячи тридцать третьем году — возможно переменить? И он, Данилов, способен это сделать?