Бруно сжал кулаки. Если Корсиканец попадется ему в руки, то тому не поздоровится!
— Твой отец созвал всех своих друзей, но, кроме Адоля с женой, все остальные испугались… Внешне Элуа ничего не показывает, но я догадываюсь, что эта обида гложет его изнутри…
Незнакомая девушка, которой Бруно явно очень понравился, не переставая ходила взад и вперед перед их столиком, не упуская любой возможности посылать юноше многообещающие улыбки. В конце концов Селестина не выдержала и резко сказала ей:
— Нет уж, хватит! Вы что, так и будете маячить? Совсем потеряли стыд!
Девушка была из тех, кто в карман за словом не лезет, и бойко ответила:
— Не смешите! Да вы только послушайте ее! За кого она себя принимает, эта убогая?
— Есть ли у вас хоть капля стыда?
— Это вам должно быть стыдно: вешаться на парня, который вам в сыновья годится!
Селестина широко улыбнулась.
— Это действительно мой сын, дурочка!
Девушка разозлилась:
— Не больше дура, чем ты, старая ведьма!
Вмешался Бруно:
— Проваливай поскорее, если не хочешь, чтобы тебя засадили…
И он протянул ей свою карточку полицейского. У девушки округлились от удивления глаза, она очень расстроилась:
— Черт побери! Я собиралась подцепить легавого!
Выходя из салона-парикмахерской, где она работала, Фелиси почувствовала, как учащенно забилось сердце при виде Жерома Ратьера, который ее ждал. Друг Бруно ей очень нравился — вежливый, сдержанный и скромный.
— Мадемуазель Фелиси… Я пришел вас встретить. Вы не против?
— Это зависит от того, с какой целью вы пришли меня встречать.
— Я разговаривал с вашим братом.
— С моим братом? И что же вы ему сказали?
Она кокетничала и забавлялась над стеснительностью своего возлюбленного. Они шли вниз по Канебьер. Погода была такой прекрасной, что даже самые хмурые не могли сдержать беспричинных улыбок.
— Я… я ему сказал, что… что…
— Так что?
— Что… я вас люблю.
Фелиси зажмурила глаза от удовольствия и чуть не врезалась в какого-то толстяка. Она ему подмигнула, извиняясь. Этому господину казалось вполне нормальным, что очаровательные девушки оказывают ему знаки внимания, и он продолжал свой путь, насвистывая.
— А вам не кажется, что все это вы должны были сказать мне, а не ему?
— Я… я не осмелился.
В этот момент она взяла его за руку.
Бедные итальянцы, плавающие в Старой Гавани, сторожа, которых убивают злодеи, украденные драгоценности — все это не имело больше никакого значения для Жерома Ратьера. Он распрямил грудь, подобрался. Он был убежден, что любовь к Фелиси, разделявшей это чувство, самая прекрасная на свете и что никто и никогда до них не любил так друг друга, как они будут любить до конца своих дней.
С глазами, еще влажными от слез, Селестина вошла в дом, почти одновременно с дочерью. Их сердца бились, правда, по разным причинам, но достаточно сильно. Один Элуа не разделял ликования женщин. Он начал распекать жену за то, что она поздно вернулась. Она тщетно пыталась ему объяснить, что обед почти готов и через несколько минут будет на столе.
Но это его не остановило, и с особым рвением он взялся отчитывать Фелиси.
— Ты просишь помочь мою мать, — гневно кричал Элуа жене, — а тем временем эта мадемуазель ничего не делает и бьет баклуши!
Селестина кинулась защищать свою дочь.
— Ты что, не дашь ей отдохнуть часа два, заставляешь работать дома? Элуа, у тебя совсем нет сердца! Ты бы хоть подумал о ногах малышки, ну!
Вопрос явно застал Элуа врасплох.
— А почему я должен думать о ее ногах?
— Потому что она стоит весь день! Ты хочешь, чтобы у нее было расширение вен?
По правде говоря, Элуа в глубине души считал, что его младшая дочь по своим внешним данным достигла прекрасных результатов, и совсем не хотел, чтобы она страдала от этого ужасного заболевания, поэтому он лишь проворчал в ответ, что в его время не заботились о ногах своих детей, когда хотели заставить их работать, и замолчал.
Обед прошел в мрачной обстановке. Элуа даже головы не поднимал от тарелки. Дедушка и бабушка ели с прилежанием стариков, которые видят в тщательном питании залог долголетия. У Селестины не было ни малейшего аппетита, потому что она была слишком взволнована встречей с сыном. А для Фелиси, витавшей где-то в своих голубых мечтах, обед мало что значил. Совершенно неожиданно Маспи Великий объявил: