— Тони Салисето… Итальянец. У него уже была какая-то информация, он ведь обратился к главарю, а не к кому-то из подчиненных, и к тому же Боканьяно слишком глуп… Патрон, я у вас прошу еще несколько дней.
— Хорошо.
— Спасибо.
У Маспи в доме все было по-прежнему на грани развала. С тех пор как взбунтовалась Селестина, со времени ареста Ипполита, у дедушки и у Элуа было чувство, с которым они не могли мириться, что с их желаниями в доме больше никто не считается. Долгие годы зависимости оборвались в одну секунду. Теперь Селестина даже и не пыталась обходить в разговорах запретную тему — Бруно. Все действительно развалилось с тех пор, как Маспи вернулись домой после несостоявшейся помолвки. Едва Селестина успела положить свою сумку на стол в гостиной, как тут же обратилась к своему мужу с такой озлобленностью, какую трудно было представить в обычной женщине, любящей и почтительной:
— Посмотри на меня, Элуа. И тебе не стыдно?
Остальные замерли и оставались неподвижными, как в каком-нибудь фильме «новой волны». Маспи Великий, еще не привыкший к подобным выходкам, хотел как-то восстановить свой авторитет:
— Что это за манера разговаривать с мужем, которого ты должна уважать?
Селестина насмешливо улыбнулась:
— Кто тебе это сказал?
— Что сказал?
— Что я должна тебя уважать?
Растерявшись, Маспи Великий пробормотал:
— Ну! Потому что это закон… в конце концов закон…
— Но на закон тебе ведь плевать?
— Только в одном смысле этого слова!
— Да нет здесь никакого смысла! Ты нас всегда учил, что закон и полицейские — это все не для тебя… И к тому же ты довольно часто сидел в тюрьме именно из-за того, что нарушал закон.
— Ну и что?
— А то, что теперь не надо взывать к закону, чтобы надоедать мне!
— Надоедать?
— Конечно! И мне на закон плевать, так же как и тебе, и нечего толковать тут о том, чтобы его соблюдать!
Вмешался дедушка:
— Элуа, не позволяй ей говорить с тобой в таком тоне! Подумай, какой пример она подает твоей матери!
Селестина вывела старика из игры в одну минуту:
— А вам, дедуля, лучше убраться в свою комнату, пока я еще не слишком разнервничалась, иначе вам придется искать обед в другом месте!
Маспи возмутился:
— Селестина! Я тебе запрещаю…
— Ты! А я тебе говорю…
Именно в этот момент началась новая эра в доме Маспи. Элуа, несмотря на первый момент растерянности, не пожелал вот так сразу признать свое полное поражение. И пока дедушка и бабушка торопливо удалялись в свою комнату, чтобы еще раз не попасть в шквал надвигающейся грандиозной ссоры, он принял торжествующий тон:
— Селестина, ты меня к этому не приучила… Ты обращаешься со мной, как с самым последним…
— А кто ж, как не самый последний позволяет оскорблять свою жену, даже не попытавшись ей помочь?
— Что ты такое говоришь?
— А, может, ты не слышал, как со мной разговаривала Перрина?
— Когда говорят о Бруно Маспи, я не вмешиваюсь! Мне и так стыдно!
— А мне стыдно за тебя!
— Я запрещаю тебе говорить об этом человеке, которого я и знать больше не хочу!
— Ты его не хочешь больше знать? Ты круглый дурак! Во всяком случае, не осмелишься же ты утверждать, что он не был красив, наш мальчик, когда родился!
Элуа сомнительно скривил губы.
— Красив… не стоит преувеличивать… К тому же мне интересно знать, в кого ему быть красивым?
— В меня! А ты помнишь, какая я была тогда, когда мы его сотворили, нашего мальчика?
Маспи не понравился такой поворот в разговоре, ибо это выбивало почву у него из-под ног.
— Я помню, что запретил о нем говорить. Он же обесчестил семью, которую до этого так уважали!
— Кто?
— Что значит «кто»?
— Я тебя спрашиваю, кто нас уважал?
— Но мне кажется, что…
— Нет, Элуа… Нас уважал только марсельский сброд, а среди нормальных людей ты вряд ли нашел бы хотя бы одного, кто пожал бы тебе руку… и они были бы правы, Маспи Великий, потому что ты был плохим мужем, недобросовестным отцом, а для всех остальных — мелким воришкой!
— Я вижу, что господин Бруно здорово тебя сагитировал!
— Он может ходить везде с высоко поднятой головой!
— В своей холуйской ливрее.
— А ты разве не напяливал нечто вроде ливреи, когда попадал в тюрьму?
— Меня заставляли! Сам я ее не выбирал!
— Нет, ты ее сам выбрал, ведя такой образ жизни!
Наступило молчание — каждый обдумывал то, что было сказано. Элуа, сидевший в своем кресле, поднялся.