— Я запрещаю тебе осуждать мою семью!
— Я это делаю не ради своего удовольствия! Но так как эта дура Пимпренетта стала уже почти членом вашей семьи…
— Если я соглашусь ее взять!
— Вы откажете моей единственной дочери? Девочке, которой все, кто ее видит, только восторгаются! Да все падают на колени, когда она проходит по Канебьер, вот!
— Да она всего лишь мелкая воровка и ничего больше!
— И больше ничего? Несчастный! Да все свое приданое она себе наворовала в порту!
— Вот именно, мадам Адоль, вот именно! Я себя спрашиваю, желательна ли такая супруга для инспектора, перед которым открывается прекрасное будущее?
— Элуа, вы меня знаете. Я, конечно, обеспокоена, ведь если вы не разрешите сыну жениться на моей дочери, она наложит на себя руки. А если она убьет себя, то я клянусь Святой Богородицей, отправлюсь на улицу Лонг-дез-Капюсин и устрою там резню! А ты, Дьедонне, позволяешь оскорблять твою дочь, даже не пытаясь ее защитить!
— Я отправляюсь на рыбалку.
— Он идет на рыбалку! Вы слышите? Меня смешивают с грязью, топчут ногами Пимпренетту, а он идет на рыбалку! Господи, вы что, хотите, чтобы я осталась вдовой?
Этот вопрос, кажется, совершенно не смутил Адоля, вся его реакция состояла лишь в том, что он стал убеждать Масли отправиться с ним в порт.
Они вместе вышли, и по дороге, уже почти дойдя до его моторной лодки, Дьедонне ограничился лишь замечанием:
— Эта Перрина, когда надо быть храброй, она храбрая, но иногда слишком невыносима… слишком!
А потом они рыбачили.
Время от времени Элуа украдкой посматривал на Дьедонне, подмечая, как тот морщит лицо и подергивается. Несомненно, Адоль страдал, и Маспи Великий не хотел видеть его страдания.
— Дьедонне, давай перекусим?
— Как хочешь…
— Конечно, перекусим!
Элуа открыл сумку, которую принес его друг, разложил провизию на скамейке в лодке и предложил колбасу хозяину. Тот покачал головой:
— Я не голоден… только пить хочу.
— Ты в самом деле болен, Дьедонне?
— Эта рука…
— Тебе необходимо пойти к врачу.
Пока Адоль пил, Элуа спокойно закусывал, как человек, для которого прием пищи — это предлог для торжественного ритуала, который он никогда не нарушал.
— Дьедонне, тебе, наверно, любопытно, почему я пришел к тебе утром?
— Почему?
— Чтобы поговорить с тобой.
— Ну?
— Вчера вечером Селестина наговорила мне много странного…
И Маспи Великий подробно изложил точку зрения своей жены по поводу ошибки их совместной жизни и заключил в конце:
— Селестина не такая уж умная, но у нее есть здравый смысл… Ты думаешь, она права, Дьедонне? И мы были обречены с самого начала? Эй, Дьедонне, я с тобой разговариваю!
Дьедонне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вновь вернуться к реальности.
— Я… ты меня извини… я… я…
Элуа сразу забеспокоился.
— Дьедонне, что с тобой? Ты, кажется, теряешь сознание?
— Я… я думаю, что… что… нет…
Элуа успел лишь подняться и перешагнуть через скамейку, которая их разделяла, чтобы подхватить Адоля, который повалился вперед.
— Боже мой!.. Да не может быть, чтобы ты так страдал от ревматизма!
Он похлопал по щеке своего товарища.
— Эй! Адоль! Приди в себя! Нужно возвращаться, и тебе необходимо лечь в постель… Я пойду поищу врача… и если тебе совсем плохо, он тебе сделает укол…
Тут он заметил капельку крови, которая скатилась на отворот рукава и тыльную сторону ладони Дьедонне, оставляя за собой темно-красный кровавый след. Маспи оторопело замер, потом, переворачивая потерявшего сознание, он принялся стаскивать с него пиджак. Резким движением он оторвал рукав рубашки и остановился пораженный перед пропитанной кровью повязкой, которая оказалась у него перед глазами.
— Странный ревматизм…
Он снял повязку и тут же почувствовал приступ тошноты. Запах, который исходил от раны, не оставлял никаких сомнений: там началась гангрена… За свою жизнь Элуа достаточно нагляделся на ребят, задетых пулями, чтобы узнать рану от огнестрельного оружия… У Адоля в руке была пуля. Маспи повернулся и вновь уселся на свою скамейку. Все еще разглядывая рапу, он мало-помалу начал прозревать. Дьедонне… несчастный Дьедонне, на которого никто не обращал внимания… Дьедонне, которого жалели… Дьедонне, который у себя дома позволял верховодить Перрине… Целый мир, на который Элуа всегда полагался, вдруг рухнул. Ему казалось, что вместе с повязкой, которую он сорвал со своего друга, он откинул занавес, который так долго скрывал от него действительность. Селестина была права… а вместе с ней и Бруно… Фелиси… Элуа не знал, чего он хотел больше от Дьедонне: заставить его подтвердить, что его жизнь не удалась, или признать, что его лучший друг — гнусная сволочь.