Тут произошла заминка, во двор ввалилась группа молодых людей, которые тут же загалдели, увидев, какое представление для них устроил Ян Седьмой. В это время я увидел, как откуда-то со стороны, покачиваясь на каждом шагу, приближается Хун Тайюэ. Когда он проходил мимо, меня окатило тяжёлым запахом перегара. За долгие годы после побега я впервые так близко видел этого когда-то самого высокопоставленного руководителя большой производственной бригады Симэньтунь. Голова вся седая, толстые волосы торчат так же упрямо. Лицо обрюзгло, зубов не хватает, и вид потому глуповатый. Стоило ему слупить во двор, как беспрестанно гомонившие там позакрывали рты. Сразу видно, что в душе народ ещё робел перед человеком, который многие годы заправлял в деревне. Но молодёжь тут же принялась зубоскалить:
— Эй, почтенный господин Хун, съездил уже Председателю Мао поплакаться? С партсекретарем провинции встречался? Порешили, как быть с ревизионистами в ЦК?..
Навстречу метнулась У Цюсян, и словно по условному рефлексу поднялись со своих мест все бывшие «мерзавцы». Засуетившийся Тянь Гуй даже смахнул со стола свою чашку и палочки для еды.
— A-а, почтенный секретарь! — радушно и по-дружески воскликнула Цюсян, беря Хун Тайюэ за руку.
Я тут же вспомнил, как в бытность волом видел в одном кинофильме, что показывали на току, как распутная жёнушка скрытого классового врага соблазняет революционного кадрового работника. А присутствовавшая молодёжь, наверное, припомнила, как в образцовом революционном спектакле коммунистка-подпольщица тётушка А Цин привечает командира «нерегулярного» отряда Ху Чуанькуя. Потому что они хором пропели, подражая её словам в той пьесе:
— «Командир Ху, какими ветрами занесло тебя?»
Явно не привыкший к такому чрезмерному вниманию, Хун Тайюэ руку отдёрнул, но сделал это слишком резко и чуть не упал. Цюсян поспешила поддержать его. На этот раз он не сопротивлялся и позволил усадить себя за свободный столик. Усадила она его на табуретку, без спинки, и Хун Тайюэ мог в любой момент клюнуть носом или опрокинуться на спину. Поэтому сметливая Хучжу спешно принесла стул и усадила его устойчиво. Опершись рукой о стол, он повернулся и затуманенным взором уставился на собравшихся под деревом. Цюсян привычно протёрла полотенцем стол перед ним и задушевно осведомилась:
— Чего изволите, почтенный секретарь?
— Чего изволю… Чего изволю… — Хлопая тяжёлыми веками, он яростно шлёпнул по столу, да так, что с грохотом подскочила старая и помятая революционная фляга. — Чего изволю, говоришь?! — взревел он. — Вина! Да подмешай пару лянов ружейного пороха!
— Ах, почтенный секретарь, — делано разулыбалась Цюсян. — Вы, гляжу, выпили уже достаточно, не стоит больше, лучше завтра. А сегодня велю Хучжу приготовить чашку отвара из карасей, протрезвиться. Примете горяченького, и домой спать. Как вам?
— Какой ещё отвар? Думаешь, я пьяный? — Он изо всех сил таращился на неё из-под опухших век — в уголках глаз скопился жёлтый гной — и недовольно заорал: — Никакой я не пьяный! У меня даже если кости и плоть пьяны, в душе всё ясно и светло, как вот эта яркая луна на небе, блестит как зеркало. И не вздумай надуть меня, — хмыкнул он, — ничего не выйдет! Вино, где вино? Вы, мелкие хозяйчики капиталистические, торгаши, все навроде лука-порея на «три девятки»:[238] корни сухие, кожа гладкая, а внутри живой. Как погода наладится, тут же прорастает и цветёт. Разве признаёте что кроме денег? Деньги признаёте, курс — нет. Есть у меня деньги! Вино неси!
Цюсян мигнула Хучжу, и та торопливо вышла вперёд с белой чашкой в руках:
— Выпейте сначала это, почтенный секретарь.
Хун Тайюэ сделал глоток, выплюнул и утёрся рукавом. Потом стукнул по столу своей алюминиевой флягой и воскликнул, уныло и торжественно-печально:
— Не ожидал, Хучжу, что и ты будешь дурачить меня… Я вина прошу, а ты мне уксус подсовываешь. Душу мне так давно в нём вымачивали, итак уже плевок кислее уксуса, а ты снова уксус предлагаешь. Где Цзиньлун, где этот сосунок? А ну зови его сюда, задам ему пару вопросов. Ещё под коммунистами наша деревня, нет?
— Здорово! — непроизвольно вырвалось у одного из молодых людей, пришедших пошуметь и поразвлечься, когда он услышал, как Хун Тайюэ честит Цзиньлуна. — Тебе, господин Хун, выпить не дают, а мы дадим! — Один паренёк боязливо вынул бутылку и поставил перед Хун Тайюэ.
— А ну цыц! — рявкнул тот. Парень так перепугался, что скакнул в сторону как кенгуру. — Это разве вино? — презрительно хмыкнул Хун Тайюэ, указывая на пивную бутылку с бирюзовой наклейкой. — Моча лошадиная! Пить так пить — я ведь вина просил? — Он уже по-настоящему вышел из себя и с грохотом смахнул бутылку с пивом на землю. Все вокруг замерли. — У меня что, деньги фальшивые? Пословица гласит, «лавка велика — клиент в дураках», вот уж не ожидал, что в вашем захудалом ресторанчике будут клиентов за нос водить…
— Почтенный секретарь. — Это торопливо подбежала Цюсян с двумя «чёрными кувшинчиками». — Разве я о тебе не забочусь? Коль скоро вы, уважаемый, не выпили вволю, о чём разговор? Деньги не деньги, ресторан для вашего удобства ещё доставит вина, пейте, уважаемый!
Она сняла крышки, налила в алюминиевую флягу Хун Тайюэ и подала ему:
— Вот, пейте. Не хотите ли чего под вино? Свиные уши? Рыбу «ивовые листочки»?
— Иди, иди, — отмахнулся трясущейся рукой Хун Тайюэ — рука тряслась так сильно, что, разливай он вино, пролил бы мимо не меньше кружки, — схватил флягу, опустил голову, сделал добрый глоток, поднял голову, вдохнул, сделал ещё один глоток и долго не мог отдышаться, напрягшись всем телом. Потом расслабился, кожа на лице обвисла, из глаз выкатились две сверкающие слезинки.
Войдя во двор, он стал центром внимания и пока демонстрировал своё красноречие, все, включая стоявшего на коленях Яна Седьмого, заворожённо смотрели на него, застыв и раскрыв рот. Стоило ему сосредоточиться на вине, все тут же оживились.
— Вы непременно должны вздуть меня, полной мерой вернуть то, что я причинил вам… — запричитал Ян Седьмой. — Не станете бить, значит, вы не люди, значит, вы лошадиное, ослиное, куриное отродье, вылупившиеся из яиц чудовища, покрытые перьями…[239]
Все номера, что откалывал Ян Седьмой, — вот уж действительно, как говорится, «не успел ты арию закончить, а я уже выхожу на сцену», — вызывали бешеный хохот молодых бездельников. Один из этих озорников ухитрился незаметно вылить на свешивавшийся с дерева красный галстук полбутылки пива, и оно капля за каплей стекало с треугольного кончика галстука Яну Седьмому на голову. В это же время братья Сунь Лун и Сунь Ху, опьянённые поразившими их воображение выдумками Яна о том, как разбогатеть, принялись выкрикивать, как при игре на пальцах:[240]
— Два любезных брата, острый соус «хун», скакунов восьмёрка, сто тысяч юаней…
— Не будете бить, значит, вы чудовища, помесь хряка, что загрыз Сюй Бао, и медведицы из цирка! — продолжал безумные вопли Ян Седьмой. — И пусть никто даже не мечтает заставить меня встать с колен, буду стоять, пока вода из-под них не потечёт!
К нему обратился У Юань, который уже отчаялся найти выход из создавшейся ситуации:
— Ян Седьмой, господин хороший, почтенный прародитель, всё, уступаем тебе, ладно? В ту пору ты от имени властей нас бил, чтобы проучить. Как бы мы иначе исправились? Только благодаря твоему хлысту мы стали совсем другими, новыми людьми! Так что, вставай, вставай. — Тут он повернулся к остальным «мерзавцам». — Давайте все вместе выпьем за господина Яна Седьмого, за то, что он сделал доброе дело и перевоспитал нас.
Те стали пить, но Ян Седьмой упрямо вытер с лица пивную пену:
— Нет, этот номер не пройдёт, не станете бить, не встану ни за что. За убийство платят жизнью, а долги возвращают. Должны мне взбучку, так что возвращайте должок.
Оглядевшись по сторонам, У Юань в отчаянии произнёс:
238