По сравнению с моим возбуждением и фантазиями твой сын казался абсолютно спокойным. Он сидел рядом с игровой приставкой в руках и, закусив нижнюю губу, сосредоточенно играл в «русские кубики».[276] Его пальцы ловко прыгали по клавишам, и каждый раз, когда не получалось, он от досады топал ногой и пыхтел.
Твоя жена в первый раз воспользовалась закреплённой за тобой служебной машиной, чтобы отвезти сына в деревню, прежде она ездила в автобусе или на велосипеде. Она впервые ехала в деревню наряженная, как жена чиновника, а не как раньше, чумазая, в забрызганном маслом старье. Впервые накупила дорогих подарков, раньше ограничивалась несколькими цзинями свеженажаренного хвороста. В первый раз взяла с собой меня, обычно запирала во дворе стеречь дом. После того как я вывел её на твою возлюбленную Пан Чуньмяо, её отношение ко мне явно изменилось к лучшему, или, скажем, значительно возросло понимание моей важности. Теперь она нередко докучала мне своими делами сердечными, я у неё был как пластиковый мусорный бак, куда она могла складывать свою словесную шелуху. Она не только изливала мне душу, но и сделала советчиком, пытаясь с моей помощью разрешить свои сомнения:
— Пёсик, что ты думаешь, как мне быть?
— Пёсик, скажи, она его бросит?
— Пёсик, а вот он собирается на конференцию в Цзинань, она тоже поедет, чтобы встретиться с ним?
— Пёсик, а может, он вообще вместо этой конференции отправится в укромное местечко, чтобы с ней поразвлечься?
— Пёсик, скажи, неужели правда есть женщины, которые не могут без мужчины?
На все эти бесконечные вопросы я мог ответить лишь молчанием. Я смотрел на неё, а мысли в зависимости от её вопросов, то воспаряли в райские кущи, то падали в преисподнюю.
— Пёсик, ну скажи честно, кто неправ — он или я? — Она сидела в кухне на маленькой квадратной табуретке, опершись спиной о разделочную доску, и чистила на длинном прямоугольном точиле заржавелый тесак для овощей, лопатку для сковороды и ножницы. Казалось, она хочет воспользоваться этим задушевным разговором со мной, чтобы навести блеск на все эти инструменты. — Она моложе меня и красивее, но я ведь тоже когда-то была молодой и красивой, верно? Ну я, ладно, немолода и некрасива, а он? Разве он не такой же? Он и в молодости красавцем не был с его синим лицом. Ночью, бывало, лампу зажжёшь, так аж содрогнёшься от страха. Эх, пёсик, пёсик, кабы этот Цзиньлун, проходимец, не ославил меня, разве я вышла бы за него? Эх, пёсик, вся моя жизнь пошла наперекосяк из-за этих братьев… — Тут из глаз у неё покатились слёзы. — Теперь я старая уродина, а он карьеру сделал, большим чиновником стал, вот и хочет избавиться от меня, как от изношенных туфель. Ну скажи, пёсик, разве это нормально? Разве это по совести? — Она энергично точила нож, ни на минуту не умолкая при этом. — Подняться во весь рост мне надо! Стать жёстче! Счистить с себя ржавчину, как с этого ножа, чтоб всё блестело! — Она попробовала лезвие на ногте, оставив белый след: значит, достаточно острый. — Завтра в деревню возвращаемся, пёсик, ты тоже с нами. На его машине поедем, за десять с лишним лет ни разу его машину не взяла, чтобы за казённый счёт не поживиться, всё его доброе имя берегла. Его авторитет среди народа — наполовину моя заслуга. Эх, пёсик, как говорится, добрую лошадь седлают, доброго человека обижают. Но всё, хватит, мы теперь тоже встряхнёмся, как некоторые чиновничьи жёны, пусть знают, что у Лань Цзефана есть супруга и с ней надо считаться…
Машина пересекла новый мост Фуцай и въехала в Симэньтунь. На заброшенном приземистом старом каменном мостике справа от нового голые мальчишки один за другим бултыхались в реку из различных положений и азартно лупили по воде, окатывая друг друга тучами брызг. Твой сын оторвался от игры и уставился в окно с явной завистью.
— Хуаньхуань, твой двоюродный брат, тоже там, Кайфан, — сказала твоя жена.
Мне смутно вспомнились Хуаньхуань и Гайгэ. Личико Хуаньхуань тощенькое, чистенькое, а у Гайгэ — белое, пухлое, с вечной соплёй на губе. В памяти сохранились и их детские запахи, а вместе с ними бурным потоком нахлынуло множество других запахов, связанных с деревней восьмилетней давности.
— Такие большие, а с голой попой бегают, — буркнул твой сын, то ли с презрением, то ли из зависти.
— Когда приедем, смотри, чтобы разговаривал вежливо, как мёдом тёк, и вёл себя прилично, — наставляла твоя жена. — Чтобы бабушки с дедушками были довольны, чтобы родственники и друзья уважали.
— Тогда придётся мне губы мёдом намазать!
— Вот ведь ребёнок, только бы посердить меня. А мёд в склянках как раз для твоих дедушек и бабушек, ты и поднесёшь, скажешь, мол, сам для них купил.
— А деньги у меня откуда? — надулся твой сын. — Так они мне и поверили.
Пока они препирались, машина уже въехала на главную улицу с двумя рядами домов с красными черепичными крышами. Построенные в начале восьмидесятых, они смахивали на казармы, и на всех белой известью было намалёвано «на снос». В полях к югу от деревни тарахтели экскаваторы, подняв большие жёлтые стрелы, застыли в ожидании два подъёмных крана. Строительство новой деревни началось.
Машина остановилась перед воротами старой усадьбы Симэнь. Сяо Ху посигналил, и из дома высыпала целая толпа. Я почуял их запахи, увидел их лица. Запахи добавили кое-что к старым, тела раздобрели, на лицах прибавилось морщин — на синем лице Лань Ляня, на смуглом Инчунь, на болезненном Хуан Туна, на белом Цюсян и на румяном Хучжу.
Твоя жена не спешила открывать дверцу, ожидая, пока это сделает водитель. Приподняв подол платья, она стала выходить из машины и из-за непривычно высоких каблуков чуть не упала. Видно было, что она изо всех сил старается удержать равновесие, чтобы скрыть увечье левой ноги. Я заметил, что нога у неё стала больше и пахла поролоном. Твоя жена шла на все ради этого, очень значимого для неё возвращения в родные места.
— Доченька моя! — радостно воскликнула У Цюсян. Она метнулась вперёд и, казалось, сейчас обнимет дочь, но, очутившись перед ней, застыла. У этой когда-то стройной женщины щёки одрябли, живот заметно выпятился. С любящим и заискивающим выражением на лице она потянулась согнутыми пальцами к блёсткам на платье твоей жены и делано — а это дня неё было только естественно — охнула: — Ой, моя ли это доченька? По мне, так небесная фея к нам спустилась!
Опираясь на костыль — половина тела ей не повиновалась, — подошла твоя мать Инчунь.
— А Кайфан? — обратилась она к твоей жене, бессильно подняв руку. — Где мой внучок драгоценный?
Водитель открыл дверцу, чтобы достать подарки, и из машины выпрыгнул я.
— А это Четвёрочка? Силы небесные, с телёнка вымахал! — ахнула Инчунь.
Из машины, словно нехотя, вышел твой сын.
— Мой Кайфан… — воскликнула Инчунь. — Дай бабушке посмотреть на тебя. Несколько месяцев не виделись, гляди, как подрос.
— Привет, бабуля, — приветствовал её твой сын. — Привет, дед, — сказал он твоему отцу, который подошёл погладить его по голове.
Выразительную картину составили в сравнении эти два синих лица — грубое старика и нежное ребёнка. Потом твой сын поздоровался с каждым из родственников.
— Зови её просто тётушкой, — поправила его твоя мать, когда он назвал Хучжу «старшей тётушкой».
— Не всё ли равно, — вступилась за него Хучжу. — Так даже больше по-родственному.
— А где же его отец? — повернулся к твоей жене твой отец. — Он-то что не приехал?
— В провинциальном центре он, на совещании.
— Заходите в дом, заходите! — скомандовала твоя мать, ударяя костылём.
— Можешь возвращаться, Сяо Ху, — распорядилась твоя жена. — Заберёшь нас ровно в три пополудни.