— Земля и небо в трауре, бабушка! Ваша доброта тронула землю и небо, бабушка!
К его воплю, как к солисту, выступающему с хором, присоединилось множество голосов. Слышался хрипловатый плач Баофэн, величественное стенание Цзиньлуна, голос У Цюсян, которая рыдала, будто песню пела.
Как только мы вышли из машины, Хучжу и Хэцзо тоже расплакались, закрыв лица руками. Твой сын и Симэнь Хуань держали матерей под руку. Скорбно поскуливая, я плёлся за ними. Мой старший брат к этому времени уже умер, меня приветствовал негромким воем второй. Он лежал у стены, одряхлевший, но мне даже не хотелось отвечать. Холод поднялся по ногам, и всё нутро заледенело. Я дрожал всем телом, ноги задеревенели, реакции никакой. Я понял, что и сам постарел.
Твоя мать уже лежала в гробу, крышка стояла в стороне. На пурпурном атласном погребальном одеянии вышиты золотом иероглифы «шоу» — «вечность».[282] По сторонам гроба стояли на коленях Цзиньлун и Баофэн. Баофэн непричёсанная, Цзиньлун с красными опухшими глазами, на груди мокрое пятно от слёз.
Хучжу и Хэцзо тоже опустились на колени и с пронзительными завываниями стали колотить по стенкам гроба.
— Мама, мама, что же вы не дождались, пока мы приедем? Мама, покинули нас, не на кого теперь опереться, оставили вдову сиротой, как теперь жить… — Так раз за разом причитала твоя жена.
— Мама, мама, столько всего за жизнь выстрадали — что же вы, как зажили хорошо, так и ушли от нас? — Это ревела Хучжу.
Слёзы у обеих катились градом, падали на погребальную одежду матери, на жёлтую бумагу, покрывающую её лицо, и было такое впечатление, что это слёзы покойной.
Твой сын с Симэнь Хуанем встали на колени позади матерей, у одного лицо стального цвета, у другого — бледное как снег.
Распорядителями на похоронах были Сюй Сюэжун с женой, и она, испуганно охнув, потянула Хучжу и Хэцзо от гроба:
— Вы причитать причитайте, а слёзы на мёртвого нельзя ронять ни в коем случае. Останутся на ней слезы живых, так ей будет и не переродиться…
Папаша Сюй огляделся по сторонам:
— Все близкие родственники собрались?
Никто не ответил.
— Все близкие родственники собрались, спрашиваю?
Дальние родственники в комнате переглянулись, но ответа так и не последовало.
Один тихо проговорил, указывая на западную пристройку:
— Иди спроси у старого хозяина.
Я потрусил туда вслед за Сюем. Твой отец сидел в углу у стены и плёл крышку для котла из стеблей гаоляна и пеньки. Висевшая на стене керосиновая лампа освещала этот уголок неярким жёлтым светом. Лицо твоего отца расплывалось, лишь глаза горели двумя огнями. Он сидел на квадратной табуретке, держа коленями почти законченную работу, и пенька шуршала, когда он продевал её между стеблями.
— Почтенный хозяин, — обратился к нему папаша Сюй, — Цзефану знать дали? Если он вскорости не появится, думаю…
— Закрывайте гроб! — скомандовал твой отец. — Собаку лучше вырастить, чем сына!
Когда Чуньмяо узнала, что я буду участвовать в съёмках телефильма, ей тоже захотелось. Мы пошли просить Мо Яня, Мо Янь стал упрашивать режиссёра. Тот глянул на Чуньмяо и сказал, что, пожалуй, она может сыграть роль младшей сестры Синеликого. Фильм тридцатисерийный, повествующий о десяти отдельных эпизодах уничтожения бандитских формирований. Снимать будут по три дубля. Режиссёр рассказал в общих чертах, что мы должны делать. Шайка разбита, бандит Синеликий скрывается в горах. Зная, что он почтительный сын, бойцы Народно-освободительной армии Китая проводят с его матерью и младшей сестрой разъяснительную работу и убеждают мать разыграть свою смерть, а сестру — отправиться в горы и сообщить об этом брату. Получив печальное известие, Синеликий надевает траур и прибывает к грюбу матери. Бойцы НОАК и пришедшие на помощь сельчане хватают его и валят на землю. Тут его мать садится в гробу и говорит: «Сдавайся, сынок, они хорошо обращаются с пленными!»
— Понятно? — спросил режиссёр.
— Понятно, — ответили мы.
— Так, перед нами заснеженные горы, — продолжал он. — Снимать на природе нет возможности, так что представь себя бандитом, который долго скрывается в чужих краях, а узнав, что мать при смерти, устремляется к ней, несмотря ни на что. Можешь такое прочувствовать? Давай попробуй, а я посмотрю. Переоденьте-ка его в траур.
Две женщины вытащили из кучи пахнущей плесенью старой одежды белый траурный халат и натянули на меня. Нашли и водрузили на голову траурную шляпу и опоясали пеньковой верёвкой.
— А мне как играть? — спросила режиссёра Чуньмяо.
— Представить, что он твой родной брат, и всё.
— А пистолет разве не нужен? — спросил я.
— Хорошо, что спросил, а то я и забыл бы. Этот Синеликий прекрасно стреляет из двух пистолетов. Так, реквизитчики, заткните ему пару пистолетов за пояс.
Те же женщины, что помогали мне переодеться в траур, заткнули мне за пояс два деревянных пистолета.
— А мне разве не надо быть в трауре? — спросила Чуньмяо.
— Оденьте и её в траур, — распорядился режиссёр.
— А как стрелять из этих пистолетов? — спросил я.
— А зачем тебе стрелять? Ты ждёшь, пока твоя мать сядет в гробу и предложит тебе сдаться. Вытаскиваешь пистолеты, бросаешь их на землю, и всё. Понял?
— Понял.
— Тогда снимаем. Камера, приготовиться!
Погребальный покой с гробом матери устроили в обшарпанной комнатушке на западной стороне нашей «Хэнаньской деревушки». Мы с Чуньмяо хотели снять это помещение, чтобы готовить там большие шаньдунские пампушки, но хозяин заломил такую цену, что пришлось отказаться. Так что обстановка знакомая. Режиссёр хотел, чтобы наши герои сдерживались, никаких слёз и причитаний перед гробом. Я смотрел на укутанную в траурный наряд Чуньмяо, на её изнурённое от недоедания, пожелтевшее личико, и сердце преисполнилось такой любовью и жалостью, что слёзы неудержимо брызнули из глаз. Эх, Чуньмяо, сестрёнка моя славная, а веда ты могла одеваться роскошно и питаться изысканно, если бы злая судьба не занесла тебя на мой разбойничий корабль, в это захолустье на чужбине, чтобы ты так страдала!.. Чуньмяо бросилась ко мне в объятия, сотрясаясь в рыданиях, как маленькая девочка, разыскавшая брата за тридевять земель.
— Стоп, стоп, стоп! — закричал режиссёр. — Перебор!
Перед тем как закрыть гроб крышкой, мамаша Сюй сняла с лица матери жёлтую бумагу и возгласила:
— Прошу оплакивающих бросить последний взгляд. Прошу всех быть сдержаннее, чтобы ваши слёзы ни в коем случае не попали на лицо покойной!
Лицо твоей матери вроде бы чуть припухло и пожелтело, словно присыпанное тонким слоем золотистой пудры. Глаза полузакрыты, и из щелей между век струятся два холодных лучика, словно укоряя всех за то, что смотрят на неё неживую.
— Мама, уходите вот, остаюсь один-одинёшенек… — взвыл Цзиньлун.
Двое дальних родственников взяли его под руки и отвели в сторону.
— Мама, мамочка моя, возьми с собой свою дочку… — колотилась головой о стенку фоба Баофэн.
В ответ на эти глухие удары подскочили двое и, взяв её под руки, оттащили. Седой не по возрасту Ма Гайгэ обнял мать, не давая ей снова метнуться к гробу.
Твоя жена стояла, вцепившись в края гроба и широко раскрыв в плаче рот. Потом глаза у неё закатились, и она упала навзничь. Люди бросились к ней, отнесли в сторону, стали тереть точку между большим и указательным пальцами, а также точку под носом. С ней долго возились, пока она не пришла в себя.
По знаку папаши Сюя в комнату зашли ожидавшие во дворе плотники с инструментом. Осторожно подняв крышку, они возложили её на гроб, накрыв эту умершую с открытыми глазами женщину.[283] Звуки забиваемых гвоздей вызвали ещё одну волну громких воплей плакальщиков.
Последующие два дня одетые в траур Цзиньлун, Баофэн, Хучжу и Хэцзо днём и ночью сидели по обе стороны гроба на травяных циновках, не сводя с него глаз. Лань Кайфан с Симэнь Хуанем сидели на деревянных табуреточках у изголовья гроба и жгли в глиняном тазу ритуальные деньги. На квадратном столике в ногах покойной установили табличку с её именем и зажгли пару толстых белых свечей. Обстановка была торжественная и благоговейная, вокруг летал пепел от сожжённой бумаги и колебалось пламя свечей.
282
Этот иероглиф используется на похоронах вместо табуированных «смерть» и «погребальный».