Поток желающих почтить память умершей не кончался. Нацепив на нос старые очки, папаша Сюй сидел под абрикосом и старательно записывал денежные подношения. Под деревом образовалась целая стопка жертвенных денег от друзей, родственников и соседей. Было очень холодно, папаша Сюй то и дело согревал дыханием замерзающий кончик кисти. Его усы были белые от инея, а покрытые изморозью ветви казались серебристыми цветами снежного дерева.
Критика режиссёра подействовала, и я изо всех сил сдерживался. «Я не Лань Цзефан, — думал я про себя, — я бандит Синеликий, я убиваю не моргнув глазом, я как-то подложил в очаг ручную гранату, взрывом которой разорвало жену, когда она стала готовить еду, отрезал язык мальчишке, который назвал меня в лицо по кличке. Я горюю по любимой матери, но слёзы надо сдерживать, горе надо прятать в глубине души. Ведь мои слёзы драгоценны, нельзя, чтобы они текли как вода из-под крана». Но стоило мне увидеть Чуньмяо в трауре с измазанным грязью лицом, как мой собственный опыт пересиливал опыт героя и личные чувства брали верх. После нескольких проб режиссёр всё равно остался недоволен. В тот день Мо Янь тоже присутствовал, и режиссёр с ним шушукался. Я услышал, как Мо Янь сказал ему:
— Уж больно серьёзно ты к этому подходишь, Плешивый Хэ. Если не поможешь мне в этом деле, считай, наша дружба врозь.
Он отвёл нас в сторону:
— Ну, что с вами? Слёзные железы слишком большие? Чуньмяо ещё может поплакать по мёртвому, а ты, брат, три-пять слезинок выдавил, и всё на этом. Не твоя же мать умерла, а мать бандита. Три эпизода, за каждый ты получаешь три тысячи, Чуньмяо — две. Трижды три девять, трижды два шесть, пятнадцать тысяч, с такой суммой поживёте в достатке. Вот какому фокусу я тебя научу, — продолжал он. — Подходишь к гробу, не думай, что там твоя мать. Твоя в Симэньтуни в шелках и бархате, вкусно ест и сладко пьёт, живёт в счастье и довольстве! Лучше думай, что в гробу — пятнадцать тысяч юаней!
По заснеженным дорогам ездить было небезопасно, но в день похорон в Симэньтунь прибыло больше сорока лимузинов. Грязный от копоти выхлопов снег на улице растёкся мутной снежной кашей, потом его снова прихватило серой ледовой коркой. Машины стояли на площади против усадьбы Симэнь, их движение регулировал третий из Суней с красной повязкой на рукаве. Опасаясь, что из-за сильного мороза машины будет не завести, водители не глушили двигатели и грелись в кабинах. Поднимавшийся позади машин дымок собирался белым туманом.
На похороны прибыли люди солидные, имевшие вес, по большей части уездные чиновники, кое-кто из приятелей Цзиньлуна из других уездов. Деревенские, несмотря на мороз, стояли на дорожке перед усадьбой, скрестив руки, глазея на происходящее и ожидая выноса гроба. За эти несколько дней обо мне почти забыли, так что вечером я бегал вместе со вторым братом, а днём болтался во дворе. Твой сын пару раз давал мне поесть, один раз бросил мне пампушку, другой — застывшее от мороза куриное крыло. Пампушку я съел, а крыло не стал.
В эти дни из глубин памяти то и дело всплывали затерявшиеся там воспоминания о прошлом, связанные с Симэнь Нао, и на душе было печально. Иногда я забывал, что позади уже четыре перевоплощения: мне казалось, что я хозяин усадьбы Симэнь, что горюю по умершей жене, — а иногда всё снова становилось очевидным, я понимал, что у тайного и явного дорожки разные, что мирские дела исчезают как дым, что ко мне, собаке, всё это не имеет никакого отношения.
В толпе на улице старики рассказывали тем, кто помоложе, какие пышные похороны устроил в своё время матери Симэнь Нао: кипарисовый гроб со стенками в четыре цуня толщиной, который могли поднять лишь двадцать четыре здоровяка. По обеим сторонам прохождения траурной процессии были расставлены палатки, навесы из циновок через каждые десять шагов со столиками с поминальным угощением: целые свиньи и бараны, пампушки величиной с дыню… Я спешно скрылся оттуда, не желая погружаться в трясину памяти: теперь я лишь стареющий пёс и жить мне осталось немного. Почти все прибывшие на похороны чиновники в однообразных чёрных пальто и чёрных шарфах. Кое-кто в чёрных собольих шапках, наверняка с жидкими волосёнками или совсем лысые, а у тех, что без шапок, — густые чёрные шевелюры. Снежинки на головах красиво оттеняли белые бумажные цветы на груди.
Ровно в полдень перед воротами усадьбы вслед за полицейским «хунци» неспешно остановился чёрный «ауди». Из дома тут же показался, весь в трауре, Симэнь Цзиньлун. Водитель открыл дверцу, из машины вышла Пан Канмэй в чёрном кашемировом пальто. Возможно, из-за этого чёрного пальто её лицо казалось особенно белым. Я несколько лет не видел её: в уголках глаз и рта обозначились глубокие морщины. Похожий на секретаря мужчина прикрепил ей на грудь белый цветок. Выражение её лица серьёзное, в глазах глубокая озабоченность, которую простой человек не сразу и заметит. Протянув руку в чёрной кожаной перчатке, она поздоровалась с Цзиньлуном, и я слышал, как она многозначительно проговорила:
— Умерь-ка печаль и возьми себя в руки, негоже расстраивать ряды!
Цзиньлун с серьёзным видом кивнул.
Вслед за ней из лимузина показалась её дочка Фэнхуан. Ростом уже выше матери, настоящая красавица и модница. В белом пуховике, тёмно-синих джинсах, белые мокасины из овечьей кожи, белая вязаная шапка-носок на голове. Никакой косметики на лице, таком несравненно белом и чистом.
— Это твой дядя Симэнь, — повернулась к ней Пан Канмэй.
— Здравствуйте, дядя! — похоже, без особого желания поздоровалась Фэнхуан.
— Чуть позже пойди поклонись гробу бабушки, — прочувствованно сказала Пан Канмэй. — Она растила тебя с такой любовью.
Я изо всех сил старался представить в гробу эти пятнадцать тысяч. Должно быть, не связаны в пачки, лежат как попало — начнёшь открывать крышку — и посыплются во все стороны. Это вроде бы помогло, но тут я посмотрел на Чуньмяо. Она выглядела комично, как пытающийся что-то изобразить ребёнок. Траурное одеяние волочится по полу, она то и дело спотыкается, наступив на край халата, а рукава свешиваются, как «струящиеся рукава»[284] в театре. Она громко голосила, раскрыв рот с рядом неровных зубов, то и дело вытирала слёзы этими длинными рукавами, и всё лицо у неё было в серо-чёрную полоску, как только что поданное «тысячелетнее яйцо».[285] Какие тут слёзы ручьём — я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Но понимал, что этого делать нельзя, иначе плакали эти пятнадцать тысяч. Чтобы не фыркнуть от смеха, я стиснул зубы и старался не смотреть на неё. Устремив взгляд вперёд, я широким шагом вошёл в комнату. Чуньмяо я тащил за руку, и она, спотыкаясь, следовала за мной, как непослушный ребёнок. В помещении когда-то располагалось подпольное производство хлопкового волокна из грязного низкосортного хлопка, и, даже несмотря на снежную порошу, в воздухе стоял запах плесени и отбросов. Влетев туда, я увидел выкрашенный чем-то красноватым гроб. Крышка гроба стояла в сторонке, гроб не закрывали — явно для меня. Среди дюжины людей, стоявших вокруг гроба, кто в трауре, кто в обычной одежде, — добрая половина, должно быть, бойцы НОАК, которые только и ждут, чтобы наброситься. Стены покрыты чем-то чёрным — это пыль и волокна, оставшиеся с прежних времён. В гробу лежит мать бандита Синеликого, лицо покрыто жёлтой бумагой, на ней погребальный наряд из пурпурного бархата с вышитыми тёмным золотом иероглифами «шоу» — «вечность». Я бросаюсь на колени перед гробом и кричу:
— Матушка!.. Поздно явился твой непочтительный сын…
Под горестные вопли одетых в траур потомков и музыкальное сопровождение известного крестьянского духового оркестра из соседнего уезда гроб наконец вынесли из ворот. Долго ждавшие этого момента зеваки оживились. Впереди погребальной процессии два человека расчищали дорогу длинными бамбуковыми шестами с привязанными белыми тряпицами на концах — совсем как те, какими распугивали воробьёв.[286] За ними десяток мальчиков несли траурные флаги. За эту работу их ожидало щедрое вознаграждение, и детские лица сияли нескрываемой радостью. Позади них два человека умелыми и ловкими движениями разбрасывали ритуальные деньги, которые взлетали вверх метров на десять с лишним и медленно падали, кружась в воздухе. Следом за ними четверо несли под маленьким алым балдахином поминальную табличку твоей матери. Большими иероглифами в стиле лишу[287] на ней было начертано: «Табличка покинувшей мир сей супруги господина Симэнь Нао, урождённой Бай Инчунь». Глядя на эту табличку, все понимали, что Симэнь Цзиньлун вырвал таким образом свою мать из рук Лань Ляня и вернул родному отцу, да ещё её статус наложницы изменил. Это было против принятых правил. Инчунь как выданную замуж дважды нельзя было хоронить рядом с предками. Но Цзиньлун традицию нарушил. Затем показался гроб твоей матери. С каждой стороны его шагали четыре человека приятной внешности, в чёрных пальто и с белым цветком на груди. Несли гроб шестнадцать здоровяков, одинаково рослых, бритоголовых, в жёлтой униформе с иероглифами «сосна» и «журавль».[288] Это были профессионалы из уездной компании свадебных и ритуальных услуг. Шаг твёрдый, руки и спины прямые, выражения лиц серьёзные — не скажешь, что им тяжело. За гробом двигались близкие родственники в трауре, каждый с ивовым похоронным посохом. Твой сын, Симэнь Хуань и Ма Гайгэ в белых халатах поверх повседневной одежды и повязками из белой ткани на головах. Все трое, беззвучно всхлипывая, поддерживали своих одетых в глубокий траур матерей. Цзиньлун волочил посох за собой, то и дело опускался на колени, но не голосил, а обливался красными слезами. Баофэн уже осипла и сорвала голос; остановившийся взгляд, широко раскрытый рот, но ни слёз и ни звука. Твоя жена всем телом навалилась на твоего тщедушного сына, к нему на помощь даже поспешили два дальних родственника. По сути дела, она не шла до кладбища, её тащили. Всеобщее внимание привлекала простоволосая Хучжу. Обычно она сплетала волосы в косы и укладывала в чёрную сеточку. Издалека казалось, что у неё чёрный узелок на спине. Теперь же она, как полагается, была в самом глубоком трауре, распущенные волосы чёрным водопадом спускались до самой земли, и кончики пачкались в грязи. Одна глазастая дальняя родственница подошла к ней, собрала волосы Хучжу и намотала ей на локоть. Я слышал, как зеваки у дороги перешёптывались о волшебных волосах. «Вокруг Цзиньлуна столько красивых женщин вьётся, а он, вишь, никак не разводится. А почему? Потому что эту жизнь ему жёнушка доставила, всё богатство от её волос идёт!»
284
285