Дверь отца была заперта. Подошедший Кайфан постучал. Никто не отозвался. Кайфан шагнул к маленькому окошку и постучал в него:
— Дедушка, это Кайфан. Твой сын вернулся.
После молчания из комнаты донёсся долгий печальный вздох.
— Отец, твой непочтительный сын вернулся. — Я опустился перед окошком на колени, Чуньмяо последовала моему примеру. — Батюшка, откройте, — проговорил я в слезах. — Позвольте глянуть на вас хоть одним глазком…
— Видеть тебя душа не лежит, — сказал отец. — Поручу вот лишь пару дел, слушаешь?
— Слушаю, батюшка…
— Место для могилы матери Кайфана в десяти шагах на юг от могилы твоей матери, я его холмиком обозначил. Могилка старого пса западнее могилы хряка, я ему там ямку выкопал. А моя — в тринадцати шагах на север от могилы твоей матери, я её, почитай, вырыл. Как помру, никакого гроба не надобно, музыкантов тоже, родственников и друзей тоже извещать не надо; найдёшь циновку из тростника, завернёшь в неё, зароешь без шума, и хорош. У меня в корчагах зерно — всё в могилу высыпи, пусть покроет тело, покроет лицо. Это всё на моей землице выросло, пусть в мою землицу и возвернётся. Оплакивать меня после смерти никому не позволяю, никаких рыданий. Ну а мать Кайфана как хотите, так и провожайте, моё дело сторона. Ежели у тебя хоть немного сыновней почтительности осталось, сделай, как я велю!
— Батюшка, я запомнил, обязательно сделаю, как наказываете. Батюшка, открыли бы дверь, чтобы сын глянул на вас хоть одним глазком…
— Иди жену повидай, ей и нескольких дней не осталось. Я-то рассчитываю пожить год-полтора, сейчас сразу ещё не окочурюсь.
И вот мы с Чуньмяо стоим перед каном Хэцзо. Кайфан окликнул её и торопливо вышел во двор. Она услышала, что мы вернулись, и видно было, приготовилась: сидела на кане в тёмно-синей кофте с косым запахом, которая осталась от моей матери, гладко причёсанная и умытая. Но сильно исхудала, на лице будто одна жёлтая кожа, прикрывающая выступающие кости.
— Сестра… — выдавила Чуньмяо, глотая слёзы и складывая у кана коробки и пакеты.
— Жаль, напрасно потратили столько денег, — сказала Хэцзо. — Погодите, уйду вот, так заберёте назад.
— Хэцзо… — проговорил я, обливаясь слезами. — Это я погубил тебя…
— Что уже об этом говорить, когда дело дошло до такого? — молвила она. — Вы двое за эти годы тоже хлебнули немало. — Она посмотрела на Чуньмяо. — Ты, похоже, постарела. — Потом глянула на меня. — А у тебя ни волоска чёрного не осталось… — Она закашлялась, лицо побагровело, а когда прошёл запах крови, снова стало золотисто-жёлтым.
— Легла бы ты, сестра, — встревожилась Чуньмяо. — Я никуда не уйду, сестра, останусь здесь ухаживать за тобой… — зарыдала она, склонившись на кан.
— Разве я этого достойна… — отмахнулась Хэцзо. — Послала за вами Кайфана только за тем, чтобы сказать, что мне и пары дней не осталось, зачем вам скрываться… Я тоже глупая и чего с самого начала не помогла вам…
— Сестра… — всхлипывала Чуньмяо. — Это я во всём виновата…
— Никто ни в чём не виноват… — молвила Хэцзо. — Всё давно небесным правителем устроено, раз уж судьба такая, от неё уйдёшь…
— Не падай духом, Хэцзо, — сказал я. — Мы поедем в большую больницу, найдём хорошего врача…
Она горько усмехнулась:
— Цзефан, мы с тобой когда-то, считай, были мужем и женой. После моей смерти будь добрее к ней… Она вон какой молодец, последовала за тобой, и счастья-то не видела… Прошу вас, позаботьтесь о Кайфане, этот мальчик тоже хлебнул с нами горюшка…
Сын во дворе громко высморкался.
Спустя три дня Хэцзо умерла.
После похорон твой сын обнял за шею старого пса и просидел у могилы матери, не плача, без движения от полудня до самых сумерек.
Хуан Тун с женой, как и отец, заперлись и не хотели меня видеть. Я встал на колени перед их входом и отбил три звонких земных поклона.
Спустя два месяца умер и Хуан Тун.
В тот же вечер У Цюсян повесилась во дворе на склонившейся на юго-восток ветке абрикоса.
Похоронив тестя и тёшу, мы с Чуньмяо остались жить в усадьбе Симэнь в двух комнатках пристройки, где раньше жили мать и Хэцзо, через перегородку от отца. Днём он не выходил, а вечерами через окошко мы иногда видели его согбенную фигуру. За ним тенью следовал старый пёс.
Как завещала Цюсян, мы похоронили её с правой стороны от совместной могилы Симэнь Нао и урождённой Бай. Так, наконец, Симэнь Нао, хоть в могиле, воссоединился со своими жёнами. Ну а Хуан Тун? Его мы похоронили на общем деревенском кладбище, метрах в двух от могилы Хун Тайюэ.
Пятое октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года, пятнадцатый день восьмого месяца года Тигра по лунному календарю, Праздник середины осени.[291] Вечером в усадьбе Симэнь все наконец собрались вместе. Из города примчался на мотоцикле Кайфан с двумя коробками лунных пряников и арбузом в коляске. Приехали и Баофэн с Ма Гайгэ. В тот же день ты, Лань Цзефан, и Пан Чуньмяо получили свидетельство о браке. После всех мучений любящие наконец стали мужем и женой; даже я, старый пёс, порадовался за вас. Встав на колени перед окошком отца, вы горестно взмолились:
— Батюшка… Мы поженились, стали законными мужем и женой, и вам, почтенный, больше не нужно стыдиться… Батюшка… Откройте, примите почтение от сына с невесткой…
Прогнившая отцова дверь наконец распахнулась. Вы на коленях приблизились ко входу, высоко подняв большое красное свидетельство о браке.
— Батюшка… — проговорил ты.
— Батюшка… — проговорила Чуньмяо.
Твой отец стоял, опираясь рукой о косяк, синяя половина лица беспрестанно подёргивалась, синеватая бородка подрагивала, из синих глазниц текли синие слёзы. Это луна середины осени уже заливала всё вокруг синим светом.
— Встаньте… — дрожащим голосом велел он. — Наконец вы исправились и стали чем должно. Вот и у меня душа больше не болит…
Праздничный ужин устроили под абрикосом. На столе «восьми небожителей» расставили лунные пряники, арбуз и множество других лакомств. Твой отец сидел с северной стороны, я примостился рядом. С восточной стороны расположились вы с Чуньмяо, с западной — Баофэн и Гайгэ, с южной — Кайфан с Хучжу. На всё во дворе усадьбы Симэнь падал свет большой и круглой луны середины осени. Большой абрикос уже несколько лет как засох, но вот в начале августа на нём появились веточки с новыми нежными листочками.
Подняв первую стопку, твой отец выплеснул её луне. Она чуть затрепетала. Вдруг помрачнела, будто дымка закрыла её лик, но через мгновение снова просветлела, ещё более мягкая, ещё более печальная, и всё во дворе — и дом, и деревья, и люди, и пёс — словно погрузилось в прозрачную голубоватую тушь.
Второй стопкой твой отец окропил землю.
Третью вылил в рот мне. Это было сухое красное виноградное вино, изготовленное по тайному рецепту немецким виноделом, которого пригласили на работу приятели Мо Яня. Тёмно-красный оттенок, густой букет, чуть терпкое, выпьешь рюмку — и столько всего хлынет в душу…
Для нас с Чуньмяо это была первая ночь как законных супругов. Чувства переполняли, и было не до сна. Лунный свет вливался в комнату через все щели, и мы погружались в него как в воду. Обнажённые, мы стояли на коленях на кане, где спали моя мать и Хэцзо, внимательно разглядывая лица и тела друг друга, будто в первый раз. «Мама, Хэцзо, — обращался я к ним про себя, — знаю, вы на нас смотрите, вы пожертвовали собой, даровали счастье нам».
— Давай возляжем с тобой, Мяомяо, — тихо предложил я, — пусть матушка с Хэцзо полюбуются, поймут, что мы живём в счастье и согласии, и уйдут с миром…
Заключив друг друга в объятия, мы перекатывались в волнах лунного света, переплетясь, словно рыбы хвостами, мы любили друг друга, обливаясь слезами благодарности. Наши тела подняло, словно волной, вынесло через окно ввысь наравне с луной, и под нами мерцало море огней и пурпурные просторы земли. Вон они все — матушка, Хэцзо, Хуан Тун, Цюсян, мать Чуньмяо, Симэнь Цзиньлун, Хун Тайюэ, урождённая Бай… Все, оседлав больших белых птиц,[292] взмывают ввысь, куда уже не достигает наш взор…
291