— Старьё, все зубы съедены, только на убой и годится.
Продавец скривил губы:
— Ты, почтенный брат, волен не покупать мою корову, но говорить такое без зазрения совести никуда не годится. С какой это стати зубы съеденные? Я тебе вот что скажу: если бы бригаде не нужны были срочно деньги, я бы эту корову ни за что не продал. Пустил бы снова на случку, на будущий год ещё бы одного телёнка принесла.
Хун Тайюэ выпростал руку из широкого рукава, чтобы поторговаться, как это принято у барышников.[96] Но продавец отмахнулся:
— Брось ты это. Говорю ясно и чётко: продаю корову и телёнка вместе, обоих за пять сотен, ни медяка не уступлю, вот и весь разговор.
— Телёнка беру я, за сто юаней, — выпалил отец, обнимавший телёнка за шею.
— Ты, Лань Лянь, не тратил бы силёнки, а возвращался бы домой, забирал жену с детьми — и в кооператив, — с издёвкой бросил Хун Тайюэ. — Коли так волов любишь, назначим в скотники, будешь ходить за ними. — И глянул на Хуан Туна. — Что скажешь, бригадир?
— Мы, старина Лань, твоим упрямством уже наелись. Всем миром просим: давай в кооператив, ради жены и детей, ради репутации всей производственной бригады, — откликнулся Хуан Тун. — А то всякий раз на собрании в коммуне кто-нибудь нет-нет да спросит: «А что, у вас в деревне этот единоличник ещё сам по себе?»
Отец не обращал на них никакого внимания. Голодные члены коммуны убили и съели нашего чёрного осла и растащили запасы зерна. Объяснить эти злодеяния можно, но в душе отца они оставили незаживающие раны. Он не раз говорил, что у него с ослом не обычные отношения хозяина и домашнего животного, — они жили душа в душу, как братья. Отец не мог знать, что чёрный осёл — это его переродившийся хозяин Симэнь Нао, но наверняка чувствовал, что их свела сама судьба.
На избитые фразы Хун Тайюэ и других он не хотел даже реагировать, а лишь обнимал телёнка и твердил:
— Хочу этого телёнка.
— Так ты тот самый единоличник и есть? — удивлённо обратился к нему продавец. — Ну, ты, брат, молодец. — Он переводил взгляд с лица отца на моё, и его будто осенило. — Лань Лянь, ну да, Синеликий и есть. Добро, сто юаней и телёнок твой! — Продавец подобрал с земли деньги, пересчитал, сунул за пазуху и повернулся к Хун Тайюэ: — Раз вы из одной деревни, пусть и вам благодаря брату Лань Ляню будет выгода: отдаю корову за триста восемьдесят, на двадцатку дешевле, забирайте.
Отец вытащил из-за пояса верёвку и завязал на шее телёнка. Хун Тайюэ с компанией наладили корове новую узду, а старую вернули хозяину. Упряжь в стоимость скотины не входила, так было заведено. Хун Тайюэ обратился к отцу:
— Пойдёшь с нами, Лань Лянь? А то будет к матке тянуться, не утащишь.
Отец мотнул головой и пошёл прочь. Телёнок послушно потянулся за ним. Он ничуть не вырывался, даже когда его монголка-мать горестно замычала, а он, обернувшись, тоже мыкнул пару раз в её сторону. Тогда я подумал, что, наверное, телёнок уже вырос и не так привязан к матери. А теперь-то я знаю, что ты, Вол Симэнь, раньше был ослом, а ещё раньше — человеком, и судьба снова свела тебя с моим отцом. Вот откуда симпатия с первого взгляда, вот почему вы вели себя как старые знакомые и, встретившись, уже не хотели расставаться.
Когда я пошёл вслед за отцом, ко мне подбежал тот самый парнишка и прошептал:
— Знаешь, эта корова — «печёная черепаха».
Так у нас называют волов, у которых летом с началом работы изо рта выступает белая пена, и они без конца задыхаются. Тогда я не понимал, что значит это прозвание, но по серьёзному выражению лица паренька догадался, что ничего хорошего в этом нет. До сих пор неясно, зачем ему нужно было говорить это мне. Не объяснить и ощущение, что мы знакомы.
На обратном пути отец молчал. Я хотел пару раз заговорить, но по выражению его лица понимал, что он погружён в какие-то сокровенные думы, и замолкал. Что ни говори, телёнка отец купил, мне он очень понравился, славный такой. Отец был рад, я тоже.
Когда уже показалась деревня, отец остановился, раскурил трубку, затянулся, окинул тебя взглядом и вдруг рассмеялся.
Смеялся он нечасто, и этот смех был мне в диковинку. Стало немного не по себе, и я спросил, надеясь, что это на него не нашло:
— Ты чего смеёшься, пап?
— А ты посмотри, какие у этого телёнка глаза, Цзефан. — Он смотрел не на меня, а в глаза телёнку. — Никого не напоминают?
Тут я перепугался, подумав, что у отца и впрямь что-то с головой. Но посмотрел, как было велено. Глаза чистые как вода, черновато-синие, а в иссиня-чёрном зрачке можно видеть собственное отражение. Телёнок, казалось, тоже смотрел на меня. Он жевал жвачку, неторопливо двигая светло-синими губами. Время от времени проглатывал похожий на мышку пережёванный ком, тот опускался в желудок, а вместо него появлялся новый.
— Что ты имеешь в виду, пап? — недоумевал я.
— А ты не видишь? У него абсолютно такие же глаза, как у нашего чёрного осла!
Как я ни вызывал в памяти впечатления, оставленные чёрным ослом, смутно вспомнилась лишь его блестящая шёрстка, то, как он нередко разевал свой большой рот, оскаливая белые зубы, как задирал голову и протяжно ревел. Но глаза вспомнить не мог.
Докучать мне отец не стал, а рассказал несколько историй о перерождении. В одной речь шла о человеке, которому умерший отец во сне сказал: «Сынок, меня ждёт перерождение в вола, и это случится завтра». На следующий день корова этой семьи действительно принесла телёнка. Человек этот проявлял особую заботу о телёнке и с самого начала называл его «папой». И кольцо в нос не вставлял, и узду не надевал, а всякий раз, отправляясь в поле, говорил: «Ну что, отец, пойдём?» И вол шёл за ним в поле. Устав, этот человек говорил: «Ну что, отец, отдохнём!» И вол отдыхал. Дойдя до этого места, отец замолчал.
Раздосадованный, я стал допытываться:
— А потом, что было потом?
Отец помолчал, а затем сказал:
— Детям такое не рассказывают, но я расскажу. Этот вол забавлялся со своей игрушкой — потом я узнал, что «забавляться со своей игрушкой» значит заниматься рукоблудием, — и за этим его застала женщина из их семьи. «Батюшка, чем вы занимаетесь? — охнула она. — Стыд-то какой!» Тогда вол ударился головой в каменную стену, и конец ему пришёл. — И отец глубоко вздохнул.
ГЛАВА 13
От уговаривающих вступить в кооператив нет отбоя. Упрямый единоличник обретает влиятельного защитника
— Цяньсуй, ну не могу я больше позволять тебе называть меня «дедушкой». — И я робко похлопал его по плечу. — Хоть мне уже за пятьдесят и я человек в годах, а ты лишь пятилетний мальчик. Но если вернуться на сорок лет назад, то есть в тысяча девятьсот шестьдесят пятый год, в ту беспокойную весну я был пятнадцатилетним подростком, а ты молодым волом.
— Да, прошлое так и стоит перед глазами, — с серьёзным видом кивнул он, и в его глазах я увидел выражение того вола — озорное, наивное, своевольное…
Ты наверняка не забыл, как наседали на нашу семью той весной. Разделаться с последним единоличником стало чуть ли не важнейшей задачей большой производственной бригады деревни Симэньтунь, а также народной коммуны Иньхэ — «Млечный Путь». Хун Тайюэ мобилизовал на это и почитаемых деревенских стариков — дядюшку Мао Шуньшаня, почтенного Цюй Шуйюаня, уважаемого Цинь Бутина; женщин, из которых ни одна за словом в карман не полезет, — тётушку Ян Гуйсян, третью тётушку Су Эрмань, старшую тётушку Чан Сухуа, младшую тётушку У Цюсян, а также смышлёных школьников с хорошо подвешенным языком — Мо Яня, Ли Цзиньчжу и Ню Шуньва. Вышеперечисленные — это лишь те, кого я могу припомнить, на самом деле их было гораздо больше, и все они толпой устремлялись в наш дом. В прежние времена так искали партию дочерям или жён для сыновей, а ещё демонстрировали учёность или хвастали красноречием. Мужчины окружали отца, женщины собирались вокруг матери, школьники ходили хвостиком за старшим братом и старшей сестрой, не оставляли в покое и меня. Мужчины своим табачищем обкурили всех гекконов у нас на балках, женщины своими задами протёрли все циновке на кане, школьники, гоняясь за нами, изорвали нам всю одежду. «Давайте к нам в коммуну, ну пожалуйста». «Проявите сознательность, не сходите с ума». «Если не ради себя, то ради детей». Думаю, что в те дни всё, что видели твои воловьи глаза и слышали уши, так или иначе, было связано со вступлением в коммуну. Отец чистил коровник, а у дверей, словно верные солдата, защищающие вход, толпились старики: