— Бедный ослёночек, — приговаривала она, кормя меня, — не успел родиться, как маму потерял. — На глазах у неё наворачивались слёзы: она действительно жалела меня.
— Мама, а почему ослёнкина мама умерла? — приставали к ней любопытные Цзиньлун и Баофэн.
— Время ей пришло. Вот владыка Яньло и прислал за ней.
— Мамочка, не надо, чтобы владыка Яньло за тобой присылал. Ведь тогда и мы без мамы останемся, как ослёночек. И Цзефан тоже.
— Никуда я не денусь, — сказала Инчунь. — У владыки Яньло перед нашей семьёй должок, он к нам прийти не осмелится.
Из дома донёсся плач Лань Цзефана.
— Кто такой Лань Цзефан, знаешь? — вдруг спросил меня рассказчик, Лань Цяньсуй — Лань Тысяча Лет, малыш с большой головой и не по возрасту мудрым взглядом. Росточком не более трёх чи, а речами разливается, что река полноводная.
— Конечно знаю. Это я и есть. Лань Лянь — мой отец, а Инчунь — мать. А ты, надо понимать, когда-то был ослом нашей семьи?
— Да, когда-то я был вашим ослом. Родился я утром первого дня первого месяца тысяча девятьсот пятидесятого года, а ты, Лань Цзефан, появился на свет в тот же день вечером. Так что ты, как и я, — дитя новой эпохи.
ГЛАВА 3
Хун Тайюэ гневно осуждает строптивого собственника. Осёл Симэнь обгладывает кору с дерева и попадает в беду
Не по нраву мне ослиная личина, но из этой плоти не вырваться. Раскалённой лавой плещется несправедливо обиженная душа Симэнь Нао в теле ослята; но в то же время бурно развиваются и ослиные привычки, никуда не денешься. Вот и болтаешься между человеком и ослом. Ослиное сознание и человеческая память мешаются, я, бывает, пытаюсь разделить их, но они неизменно сливаются ещё больше. Настрадавшись от воспоминаний о человеческой жизни, тут же радуешься ослиной. О-хо-хо… Лань Цзефан, понимаешь, о чём я? Увидишь, к примеру, как на кане твоего отца Лань Ляня и твоей матери Инчунь «валится луань[38] и пластается феникс», и я, Симэнь Нао, засвидетельствовав, чем занимаются мой батрак с наложницей, горестно колочусь головой в ворота хлева, грызу в отчаянии края плетёной корзины с кормом. Но стоит попасть в рот свежепожаренным соевым бобам, смешанным с мелко нарезанной соломой, — и я безотчётно принимаюсь жевать их, испытывая при этом чисто ослиную радость.
Не успел я глазом моргнуть, как стал почта взрослым ослом, и на этом кончилось славное времечко, когда я беспрепятственно носился по двору усадьбы Симэнь. На шею мне накинули верёвку и привязали к кормушке. К тому времени Цзиньлун и Баофэн, которым уже сменили фамилии на Лань, подросли на два цуня[39] каждый, а ты, Лань Цзефан, родившийся в один год, месяц и день со мной, уже научился ходить и топотал по двору, переваливаясь с боку на бок, будто утёнок. В один из дней, когда бушевала гроза с сильным ветром и дождём, ещё у одной семьи, жившей в восточной пристройке, родились девочки-двойняшки. Видать, не оскудела плодородная сила земли, на которой стоит усадьба Симэнь Нао, раз по-прежнему рождаются двойни. Родившуюся первой назвали Хучжу, вторую — Хэцзо.[40] Фамилия у них Хуан, они — отпрыски Хуан Туна и Цюсян, второй моей наложницы. После земельной реформы западную пристройку, где раньше жила первая наложница Инчунь, выделили моему хозяину, твоему отцу. Хуан Тун получил восточную, а её обитательница, вторая наложница Цюсян, оказалась как бы дополнением к этому приобретению и стала его женой. В пяти комнатах основных помещений усадьбы разместилось сельское правление, туда каждый день приходил народ на собрания и по служебным делам.
В тот день я глодал большое абрикосовое дерево во дворе: от грубой коры мои нежные губы уже горели огнём, но останавливаться я не собирался, очень хотелось выяснить — что там под ней? Проходивший мимо деревенский староста и партийный секретарь Хун Тайюэ заорал на меня и швырнул каменюку с острыми краями. Камень угодил в ногу, звонко тюкнув, и это место страшно зачесалось. Разве так бывает, когда больно? Потом будто опалило жаром, хлынула кровь. О-хо-хо… Убили до смерти бедного сироту-ослика. От вида крови я невольно задрожал всем телом и потрусил, прихрамывая, от абрикоса, стоявшего в восточном углу двора, в западный край. На солнечной стороне перед дверью в дом, у самой южной стены мне устроили навес из шестов и циновок, он и служил кровом и убежищем от непогоды. Ещё я прятался там, если чего-то пугался. Но теперь туда не войти, там хозяин, выметает оставленный за ночь навоз.
Он заметил, что я хромаю и в крови. Наверное, видел и то, как Хун Тайюэ запустил в меня камнем. В полёте этот камень прорезал острыми краями воздух, потрескивая, как распарываемый качественный шёлк или атлас, и от этого звука ослиное сердечко заколотилось. Хозяин стоял у навеса, громадный, как железная пагода, под водопадом солнечных лучей, половина лица синяя, половина красная, а нос как водораздел между красным и синим, этакая граница между территорией врага и освобождёнными районами.[41] Сегодня это сравнение звучит архаично, а в то время было куда как актуально.
— Ослик мой!.. — горестно воскликнул хозяин. И тут же вознегодовал: — Ты с какой стати осла моего прибил, старина Хун?! — Ловко, как пантера, он перемахнул через меня и преградил дорогу Хун Тайюэ.
Хун Тайюэ в деревне самый главный начальник. Обычные кадровые работники — ганьбу[42] — оружие сдали, а он по причине своего славного прошлого так с маузером и ходил. Коричневатая кобура из воловьей кожи на бедре хвастливо поблёскивала на солнце, распространяя революционный дух и предупреждая худых людей: смотрите не лезьте на рожон, не смейте замышлять дурное, а сопротивляться и не думайте! В тёмно-серой армейской шапке с длинным козырьком, двубортной белой рубахе, подпоясанной кожаным ремнём в четыре пальца шириной, и накинутой на плечи брезентовой куртке на подкладке, в просторных серых штанах, щегольских тапках с суконным верхом на многослойной подошве, он отчасти походил на бойца отряда военных пропагандистов времён войны.[43] Но в то время я был не ослом, я был Симэнь Нао, богатейшим человеком в деревне, одним из просвещённых деревенских шэньши; у меня была жена, две наложницы, две сотни му отличной земли, мулы и лошади. Ну а ты, Хун Тайюэ, кем тогда был ты! А был ты типичным представителем третьесортного подлого люда, отбросов общества, и нищенствовал, колотя в бычий мосол. Девять медных колец на краю этого твоего инструмента для сбора подаяния, желтоватого, отполированного до блеска, при встряхивании издавали мелодичный звон. С этим мослом в руке ты торчал на деревенском рынке в базарные дни — пятого и десятого числа каждого месяца — на пятачке из белого камня перед харчевней Инбиньлоу — «Встречаем гостей». Чумазый, босой, голый по пояс, с выпирающим животом, матерчатой сумкой через плечо, наголо обритый, ты стрелял по сторонам чёрными блестящими глазищами, исполнял песенки и показывал фокусы. Никто в мире не сумел бы извлечь из бычьего мосла столько звуков. Хуа-ланлан, хуа-ланлан, хуахуа-ланлан, хуалан, хуахуа, ланлан, хуалан-хуалан-хуахуалан… Мосол так и порхал в руках, отбрасывая беловатые отблески, привлекая внимание всего рынка. Собиралась толпа зевак, и начиналось представление: нищий Хун Тайюэ колотил в мосол и отвешивал поклоны, горланя песенки. Пением это назвать нельзя, так только селезень крякает, но выходило у него мелодично и ритмично, размеренно и в такт, даже немного завораживало:
38
41
42
43
Во время антияпонской войны сопротивления (1937–1945) коммунисты формировали небольшие вооружённые отряды из армейских политработников, а также местных партийных активистов для участия в боевых действиях и пропагандистской работы на занятых противником территориях.