Протискиваться вовнутрь, чтобы подивиться на это зрелище, я не смел, на большой абрикос тоже не забраться — ветви высоко, метра два, и скользкие, сучье племя. Ветви как у тополя, что растёт на северо-западе, устремлены вверх, отчего формой эти тополя напоминают факелы. Но небо надо мной сжалилось. За этими домиками в большой могиле был похоронен преданный пёс, который ценой жизни спас ребёнка. Этот чёрный кобель сиганул в бушующие волны Великого канала, чтобы вытащить упавшую в воду девочку. Но выплыть самому сил не хватило, и он утонул.
Стоя на могиле чёрного пса, как раз напротив отверстия, оставленного для окна — домики возводили второпях и окна ещё не вставили, — я мог беспрепятственно обозревать всё, что происходило внутри. Газовый фонарь заливал помещение белым как снег светом, а снаружи было темно, хоть глаз выколи. Ну совсем как в популярном в то время высказывании о классовой борьбе: «Враги на свету, а мы во тьме. Как хочешь, так и смотри, только мы их видим, а они нас — нет». Цзиньлун то и дело листал захватанные страницы руководства по эксплуатации и, нахмурившись, делал карандашом заметки между строк старой газеты. Хун Тайюэ вынул сигарету, прикурил, затянулся и вставил в рот Цзиньлуну. Секретарь Хун уважал знания и умения — один из редких в те годы толковых кадровых работников. Сёстры Хуан то и дело вытирали Цзиньлуну платочками пот со лба. Ты равнодушно взирал, как вытирает пот Хэцзо, но стоило это сделать Хучжу, у тебя всё лицо перекашивалось от ревности. Ты один из тех, кто переоценивает свои силы, но смело претворяет в жизнь дерзновенные мечты. Это подтвердили и дальнейшие события. Синее родимое пятно на лице не только не лишало тебя успеха у женщин, наоборот, притягивало их. Потом, в девяностые, в уездном центре народ распевал такую песенку:
Только не думай, что подтруниваю, я к тебе со всем уважением. Чтобы такая величина, как замначальника уезда, позволил себе, ни с кем не попрощавшись, сбежать с любимым человеком и зарабатывать на жизнь своим трудом — да ты один такой на всю Поднебесную!
Но довольно пустой болтовни. Оборудование установили, проверили: ток даёт. И Цзиньлун стал вторым по влиянию человеком в деревне. Ты относишься к сводному брату с глубоким предубеждением, но ведь многим ему обязан. Не будь его, разве стал бы ты звеньевым животноводов? Разве так подфартило бы тебе, чтобы на следующий год осенью пойти на хлопкообрабатывающую фабрику работать по контракту? И сделал бы ты, не имея этого опыта, карьеру чиновника? В том, что ты опустился до сегодняшнего состояния, винить некого — только себя самого, раз ты греховоднику своему не хозяин. Эх, и зачем я всё это говорю? Пусть Мо Янь об этом в своих рассказах пишет.
Совещание шло своим порядком, без сучка и без задоринки. Закончив рассказывать о передовом опыте, Цзиньлун предоставил слово для заключительной речи начальнику производственного отдела, тому, что в старой армейской форме. Молодцевато подойдя к столу, начальник начал речь стоя, экспромтом, без бумажки, говорил талантливо и с душой. Кто-то похожий на его секретаря, согнувшись, подбежал от президиума и стал выпрямлять микрофон, чтобы поднять повыше, но до рта начальника тот всё равно не доставал. Но секретарь был парень не промах: принёс табуретку, поставил на стол, а на неё водрузил микрофон. Десять лет спустя этого сметливого парня повысили до завканцелярией уездного ревкома — вот и прямая связь с тем случаем. Через секунду голос производственника с лужёной армейской глоткой уже раскатывался по всей округе!
— Каждая свинья — это снаряд, выпущенный по реакционному оплоту империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров!.. — гремел начальник, потрясая кулаком. То, как он надрывался и жестикулировал, напомнило мне, многоопытному хряку, кадр из одного знаменитого фильма.
«А что если действительно зарядят в пушку и выстрелят, — пришла мысль, — какие, интересно, чувства испытываешь в воздухе — головокружение или лёгкий трепет? И если посреди реакционного оплота империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров вдруг грохнется свинья, не помрут ли эти мерзавцы от смеха?»
Десять часов утра уже, а заканчивать выступление этот кадровый работник, похоже, не собирался. В кабинах двух зеленоватых джипов на краю площадки откинулись на сиденья водители в белых перчатках. Один беззаботно покуривает, другой, явно скучая, поглядывает на часы. Джип в те времена ценился гораздо больше, чем в наши дни «мерседес» или «БМВ», а часы на руке говорили о благосостоянии больше, чем нынче кольцо с бриллиантом. Ослепительно поблёскивая в лучах солнца, эти часы привлекали взоры многих молодых людей. Рядом с джипами ровными рядами выстроились сотни велосипедов. На них раскатывали кадровые работники разных уровней — в уезде, в коммуне, в деревне. Это был символ общественного статуса и занимаемого поста. За всем этим богатством приглядывали стоявшие полукругом ополченцы с карабинами в руках.