Правый наполнил стакан, протянул его левому и показал головой куда-то назад.
— Подзаправьтесь там.
Левый взял стакан и удалился. Кто там?
— Берк, может ты сам с Элой?
— Свинья!
— Нет, значит. Просто любящий папа?
— Прекратите вы наконец?
— Конечно, нет. И высокоморальный папа?
— Что ты знаешь о морали?
— Я? Ровным счетом ничего. Я о ней и не говорю никогда. Иных трепачей хлебом не корми, дай только поговорить: мораль то, мораль се.
— И что же, по-твоему, мораль?
— Ты сам знаешь, Берк. Великолепно знаешь. Ты у нас высоконравственный человек, примерный отец, сознательный гражданин. Ты и скажи.
— Мораль — это то, что вы топчете. На что плюете. Над чем смеетесь. Мораль — это то, что вас припрет к стенке, ребятки.
Тони с улыбкой повернулся к соседу:
— Видишь, Шериф, я говорил тебе, что мораль у него не для фасона. Он всерьез. Порядочный человек. Мы же топчем, плюем и так далее. Он бы никогда не лег в постель с девушкой.
— Сколько лет Эле? — спросил я опять.
— Думаешь, слишком молода для этого? Конечно, это черт знает что такое. — И, обернувшись назад, крикнул: — Мирч, приведи ее.
Я вздрогнул. Моя Эла?
Вошел Мирч. За ним какая-то девушка. Сеня! Она шла медленно, покачивая бедрами и улыбаясь, с пустым стаканом в руках. Мирч двумя пальцами вынул из нагрудного кармашка сигарету. Потом, выгнув руку дугой, достал из кармана зажигалку, зажег ее и поднес ко рту. Когда сигарета задымилась, Сеня взяла ее у него изо рта и, уже не глядя на него, легко вспорхнула на стол. Положив ногу на ногу, она занялась затухающей сигаретой. Над темными чулками виднелась светлая полоска тела.
— Морковка, сколько тебе лет? — спросил Тони.
Итак, Сеню зовут Морковкой. Она небрежно ответила:
— Пятнадцать.
Тони повернулся ко мне:
— Пятнадцать.
— Пятнадцать? — удивился я.
— А теперь, Берк, поговорим о морали. Только без дураков. Ты не против?
Все они производили впечатление усталых людей, один Тони временами срывался, нарушая деланное спокойствие.
— Ты ведь знаешь Морковку? Хотя у тебя память отшибло…
— Морковка, ты его знаешь?
Она кивнула.
— Мне ты сказала, что тебе семнадцать. И Эла говорила то же, — сказал я с едва сдерживаемой дрожью в голосе. Шея у меня перестала болеть.
— Говорила-говорила. Ты, Берк, как торговец белым товаром, четко различаешь пятнадцать от шестнадцати, шестнадцать от двадцати. Морковка, а ты, правда, сказала, что тебе семнадцать?
— Может, и сказала. Я всегда не любила математику.
— Сказала, сказала, — чуть не крикнул я, но вовремя понял, что попадаюсь в какие-то чертовы сети.
— Положим, Берк, что Морковке пятнадцать лет и три месяца. Положим. А ты ее об этом спросил, Берк, прежде чем закинул удочку, или потом?
— Это еще что за судилище?
— Ты это хорошо сказал, Берк. В прошлый раз судил ты, сегодня — мы. В прошлый раз осужден был я, сегодня — ты. В прошлый раз ты был исполнительная власть, сегодня — мы. Вот так, Берк, происходит смена поколений, ротация. Только что ты был высоконравственный, передовой человек, примерный отец и гражданин. А кто ты теперь? Слизняк. Признаешь себя обыкновенной амебой, подверженной словесным поносам?
Все устало смотрели на меня. Очень устало. Кроме Сени, у которой никак не зажигалась сигарета. Удивительная, жуткая правда была во всем этом. И что-то неестественное, наигранное. Точь-в-точь, как сцена в романе, который я перевожу: бандиты допрашивают портового рабочего, выдавшего полиции их товарища — вора.
— Театр! — сказал я. — Откуда вы знаете мой перевод?
— Эле нравится. А мне конец кажется глупым. Но это неважно. Скажи, Берк, ты признаешь себя двуличной свиньей?
— Скажите мне свою фамилию, Тони.
— Здесь спрашиваем мы. Вам это еще не ясно?
— Молокососы, — сказал я.
— Тереза, сыграй-ка ему на три четверти.
Я получил хорошо рассчитанный удар в подбородок. И, как ни странно, он меня обрадовал. Он снял с моей души какую-то тяжесть, возможно, даже чувство вины. И взбодрил. Я понял, что не сдамся, не покажу им своей слабости. Буду твердо стоять на своем. Я еще не знал, что их собственная слабость будет мне в том опорой. И ответил на удар насмешкой:
— Рука что надо, техника слабовата. Вас много и вам страшно. Вы думали запугать меня своим организованным уголовным насилием. Но молокососы могут запугать только молокососов. Бейте — потом вы за это ответите. Убивайте. Труп будет смеяться. Вы вступаете в жизнь, не так ли?
Я почувствовал необычайный прилив сил. К глазам подступили слезы благодарности матери-природе, научившей нас бороться с насилием. В голове просветлело. Кажется, я даже выпрямился. Но это было лишь мгновение.