[…] Вчера он [Алданов. — М. Г.] вспоминал свою эвакуацию, Толстых [А. Н. Толстого. — М. Г.] […] Вот однажды Толстой говорит: — Давай издавать журнал! — Как? Да кто покупать будет? Откуда деньги? — Достанем. Редакторами будем мы, пригласим Чайковского, Львова. […] И представьте, так и вышло. […] С первого номера начались «хождения по мукам». […] Там в редакции мы с вами в первый раз встретились после Одессы, Иван Алексеевич. Вы приехали с Толстым, мы все встали. Ведь вам тоже предлагали быть редактором, но вы отказались. Почему? — Да так, видел, что ничего сделать нового не могу, вот и отказался. — А знаете, Толстой всегда о вас хорошо говорил, он ценил вас. […]
11 августа.
[…] Была у Мережковских. Фильма подвигается. […] Они составляют фильму по Пушкину, либретто по А. К. Толстому, перечитывают романы, исторические документы. […] — Я придумал встречу Бориса с Самозванцем, это для кинематографа очень эффектно. — А разве это было? — спросила я. — Конечно, нет, но можно придумать, что Дмитрия взяли в плен и тогда они виделись с Борисом. — А как же он спасся? — Бежал. […]
16 августа.
[…] Сорин сказал, что он последний ученик Репина. Вообще, он рассказывает о себе много и все время втолковывает, что он знаменит и замечательный человек. […]
Вспоминаю, как Стеллецкий рассказывал, что Дягилев предлагал ему писать декорации и костюмы для балета из жизни Христа. Он отказался, сказав: во-первых, я дворянин, во-вторых, я русский дворянин, а в-третьих, я православный русский дворянин. Вы на смертном одре вспомните мои слова. — Стеллецкий рекомендовал Гончарову и она даже набросала эскиз иконостаса, при чем перепутала места Богоматери и Спасителя. Должны были танцовать без музыки, на двойном полу, чтобы отдавались звуки ног. Для антрактов Стравинский должен был написать хоралы.
17 августа.
Были у Неклюдовых на goûter, слушали рассказы из дипломатической жизни и из беженской, о ростовщиках из аристократии. […]
Обедали á deux с Яном. Было странно и приятно. […]
22 августа.
Виделись с Поляковым-Литовцевым. Он произвел странное впечатление, точно его лихорадило. Он много говорил, обрушился на Алданова, что у него меньше творчества, чем у Брешко-Брешковского, что он блестящ, умен, как эссеист. […] Когда же он пишет роман, он делает ошибки. […] — «Нет, — я говорю ему, — вы еврей и никогда настоящим русским писателем не будете. Вы должны оставаться евреем и внести свою остроту, ум в русскую литературу». […]
25 августа.
[…] Я немного писала о «Старом Пимене». Очень трудно. Я никогда еще так не мучилась, как теперь. Хочется показать два мира, два века, которые не в состоянии понять друг друга. Это не Тургеневские «Отцы и дети», там разговаривали, спорили, волновались, ссорились, а тут почти всегда молчание. Кончилось все бегством Оли и 18 лет не видались. Такое непонимание! Жутко и символично. […]
2 сентября.
Завтракал у нас Мочульский. Как всегда, я испытывала удивление от его веселой жизнерадостности. […] Много рассказывал интересного о немцах. […] У него гостили 2 немца, принадлежавшие к очень теперь распространенному типу «интернационального сноба». Они против войны, один был только семестр в университете, т. к. не мог быть в среде патриотов. Все подобные этим немцам молодые люди увлекаются Жидом и Прустом, особенно большое влияние имеет на них Андрэ Жид, как-то они даже подражают ему в жизни. […] К женщинам, к чувствам — самое циническое отношение. […]
Потом Ян рассказывал, как Володя [Злобин. — М. Г.] говорил, что по Мережковскому Атлантида погибла от черной магии и «Содома». Мочульский очень смеялся. […]
24 сентября.
Письмо Яну от Гиппиус — просит присоединить его подпись к письму Беличу, чтобы выдавали пособие хотя бы в 200 фр. в месяц Плещееву, который ослеп. Вот действительно несчастье! Кроме того, она хвалит короткие рассказы Яна. Сетует, что он их бойкотирует и сообщает, что у них котенок. […]
[К этому периоду относится единственная запись Бунина за этот год:]
16-Х-30.
Вышел вечером из дому — звезды. Какие? Бело-синие?
Ночью через Монфлери. Осенняя свежесть, звезды белеют сквозь деревья.
20 октября.
[…] Ян долго спал, т. к. ночью просыпался и первый раз кофе пил в 6 ч. утра. Потом он целый день убирался, наводил порядок и перед своим днем рождения и перед, дай Бог, Арсеньевым. Понемногу начинается зимний сезон. […]
2 ноября.
Еще один юбилей справили — Лоло. Было приятно, вкусно, но очень грустно. Это уже полу-похороны. Он почти ничего непил, мало ел. […] телеграммы, адреса. И все это как будто ему нужно, а ведь он должен знать всю сущность этих поздравлений, а все-таки радует. […]
Утром с Леней были у Герцена, положили цветов к его подножью […] каким он был русским интеллигентом и кто скажет, что он полу-немец и полжизни прожил на западе. […]
9 ноября.
Вчера были у Кугушевых. Видели новых их соседей, которые совершенно живут по-американски: сняли хуторок и все делают сами. Чистота, порядок. 60 кур. […] По рождению они сибиряки, по фамилии Самойловы. […]
Читаю Ундсет. […] все же Нобелевская премия слишком большая награда.
Читала Эклезиаст. Что за прелесть! Как вообще неровна Библия — от высшей поэзии до скуднейшей прозы. […]
11 ноября.
Начала читать «Бесы». Первая глава удивительно хороша. […]
15 ноября.
Вчера были у Мережковских. Д. С. в необыкновенно хорошем настроении — как у него [?] всегда хорошо сказывается материальное благополучие. Он становится добр, остроумен, блестящ.
«Совр. Зап.» не взяли воспоминаний о брате Ек. М.7 […] Говорили о Сирине. Д. С. сказал: «Боюсь, что все это мимикрия». […] «Нужен только тот писатель, который вносит что-то новое, хоть маленькое. А даже Флобер мне не нужен, — ну, великолепная фраза, а дальше что? Вот Стендаль — другое дело, его отношение к Наполеону». «Меня занимают только скучные книги, только они и интересны. Вот „Капитанская дочка“ — ее съешь как конфетку, а Маркса или Канта — их читать все равно, что нож во внутренности вводить и там поворачивать. Но такие-то книги и нужны, они-то и делают эпохи. Это я так говорю, что моя „Атлантида“ скучна». Он советовал прочесть из нее конец и начало — середина скучна. […]
23 ноября.
[…] Опять разговор о Фондаминском. Дм. С. хорошо сказал: «Вишняк лучше, там все ясно, а Илюша это хорошо нарисованная дверь в стене, хочешь войти, а не можешь. У Вишняка же есть где-нибудь вход и кто ему по сердцу, тот входит свободно». […]
Я сказала Дм. С, что мне нравится «Атлантида», что читаю ее с удовольствием, порой трудно оторваться. Он ответил, что она дает ключ к пониманию христианства, беспорочного зачатия, догмата Троицы. И стал объяснять, но я не слышала, т. к. З. Н. начала со мной разговор о нашем завтраке у них. […]
18 декабря.
Возвратили «Старый Пимен». Милюков написал, что двойной фельетон для Иловайского давать нельзя. Значит, в «П. Н.» можно вспоминать лишь о левых. […]
25 декабря.
[…] Я в этом году прямо нищая, а у Яна тоже брать нельзя, все идет на первые потребности. Молодежь никогда так мало не зарабатывала.
Все время во мне живет непроходимая тоска. Огорчает, что ничего нельзя послать в Ефремов. И ничего не знаем мы про них. Как все Бунины рассеялись: Ефремов, Ростов, Орел, Воронеж, Москва, Грасс.
26 декабря.
Из письма Троцкого8 Полякову9: «…Фридрих Беек дал мне свою карточку к проф. Лундского университета Зигурду Аграллю, дабы я с ним познакомился и побудил снова выставить кандидатуру И. А. Бунина10. Конечно, я это сделаю. […] Посещу также Копенгагенского проф. Антона Калгрена, с которым намерен побеседовать относительно кандидатуры Бунина и Мережковского. Все это, как видишь, чрезвычайно серьезно. Друзья Бунина должны взяться за дело!»