Я сделал паузу, но он сидел и смотрел на меня, не отвечая.
– Бояться ухода – разве это не самое большое зло в нашей жизни, коль оно необходимо? Разве Бог мог привести нас в этот мир, намереваясь так его покинуть, чтобы сам акт этого был воспринят нами как проклятие, настолько ужасное, что сведет на нет все блага нашего существования? Может ли быть, чтобы Тот, Кто нас создал, предполагал, что мы будем так относиться к своему уходу из мира? Учителя религии пытаются примирить нас с этим, и в своем тщетном рвении стараются добиться этого, представляя нашему воображению адский огонь, в который должны попасть девяносто девять человек из ста, и лишь одному будет позволено спастись на небесах, которые едва ли можно сделать более привлекательными для нас! Разве так можно успокоить человека при мысли о том, что он покинет этот мир? Но для нашего достоинства как людей необходимо, чтобы мы нашли способ сделать это. Лежать, дрожа и трясясь на кровати в ожидании черного ангела смерти, не подходит моей мужественности, которая ничего не боится, которая не боится и не будет бояться ничего, кроме своих собственных грехов. Как нам лучше подготовиться к тому дню, которого, как мы знаем, не избежать? Это вопрос, который я всегда задавал себе, который задавали себе вы и я, и на который, как мне казалось, мы уже ответили. Давайте превратим неизбежное в то, что само по себе будет считаться славой для нас. Давайте научим мир смотреть в будущее с надеждой, а не с замиранием сердца. Я думал, что трону многих, не красноречием моих слов, но энергией моих мыслей; и вы, о мой друг, всегда были тем, кого я имел величайшую радость иметь рядом с собой как соратника моих устремлений.
– Но я на девять лет старше вас.
Я снова пропустил мимо ушей один год, прибавленный к моему возрасту. Теперь в такой пустяковой ошибке не было ничего страшного.
– Но вы все равно согласны со мной в том, что касается фундаментальной истины нашего учения.
– Полагаю, да, – сказал Красвеллер.
– Полагаю! – повторил я. – Это все, что можно сказать о философии, которой мы посвятили себя и в которой нет ничего ложного?
– Она не научит никого думать, что лучше жить, чем умереть, пока он в состоянии выполнять все функции жизни. Было бы очень хорошо, если бы вы могли устроить так, чтобы человека сдавали на хранение, как только он становится абсолютно немощным.
– Некоторые мужчины становятся немощными в сорок лет.
– Тогда поместите их на хранение, – сказал Красвеллер.
– Да, но они не признаются, что немощны. Если человек слаб в этом возрасте, он думает, что с годами он вновь обретет силу молодости. На самом деле, должен быть определенный период. Мы обсуждали это пятьдесят раз и всегда приходили к одному и тому же выводу.
Он сидел неподвижно, молчаливый, несчастный и растерянный. Я видел, что у него на уме что-то такое, чему он едва ли осмелится дать слова. Желая ободрить его, я продолжил.
– В конце концов, у вас есть еще целых двенадцать месяцев, прежде чем этот день наступит.
– Два года, – упрямо повторил он.
– Именно – два года до вашего ухода, но двенадцать месяцев до сдачи в колледж.
– Два года до колледжа, – сказал Красвеллер.
Это, признаюсь, меня поразило. В стране ничего не было известно лучше, чем возраст двух или трех первых жителей, которые должны были быть сданы на хранение. Я бы взялся утверждать, что ни один мужчина и ни одна женщина в Британуле не сомневались в точном возрасте мистера Красвеллера. Это было написано в записях и на камнях, принадлежащих колледжу. Не было никаких сомнений, что в течение двенадцати месяцев после этой даты он должен был стать первым жителем этого места. И вот теперь я был поражен, услышав, что он требует еще один год, чего ему никак нельзя было позволить.
– Этот наглец Граундл был со мной, – продолжал он, – и хочет заставить меня поверить, что он сможет избавиться от меня за один год. У меня, во всяком случае, есть еще два года жизни вне колледжа, и я не собираюсь ни дня из них отдавать ни Граундлу, ни кому-либо другому.
Было приятно видеть, что он все еще признает закон, хотя так подло стремится уклониться от него. В республике среди пожилых мужчин и женщин шептались о желании заручиться помощью Великобритании в отмене этого закона. Например, Питер Граундл, старший партнер Красвеллера, говорил, что Англия не позволит убивать постаревших людей. В этих словах было много такого, что меня возмутило. Слово "убивать" само по себе было особенно неприятно для моих ушей, для меня, взявшего на себя обязательство совершить первую церемонию как акт милосердия. И какое отношение Англия имела к нашим законам? Это все равно, как если бы Россия обратилась к Соединенным Штатам и заявила, что их Конгресс должен быть низложен. Что мог бы дать самый громкий голос Великобритании против малейшей искры закона, принятого нашей Ассамблеей? Разве что Великобритания соблаговолит воспользоваться своей огромной властью и таким образом подавить свободный голос тех, кого она уже признала независимыми. Как я сейчас пишу, именно это она уже сделала, и история должна будет рассказать об этом. Но особенно грустно было думать, что должен был найтись такой подлый, такой трусливый, такой предательский Британулец, чтобы использовать такой способ, как прибавить несколько лет к своей жалкой жизни.