Выбрать главу

Я говорю Большакову:

– Меня там нет.

– Как, нет?

– Вот да, так вот, вырезано.

– Хм. А? Вырезано? Ну это мы быстро, сейчас на хронику позвоню, они в момент, на какой-нибудь бумаге снимут и вставят.

Ну, утром сделали на сорок минут, закончили все это дело. Велели мне к двенадцати приходить в Большой театр, там, значит, просмотр.

В Большой театр прихожу, там уже собираются певцы, прокашливаются, балетные, какие-то чтецы, собирается оркестр. А в большой главной правой ложе, где будет сидеть Сталин и все окружение, сидят незнакомый какой-то полковник или генерал, Храпченко, Большаков.

Оказалось, генерал-то – это Власик, начальник охраны Сталина.

Власик хмурый. Спрашивает:

– Вместо какого отделения пустите?

Большаков:

– Я думаю, вместо второго.

– А кто там у вас во втором отделении?

Большаков:

– Ну, «Пламя Парижа» и потом что-то там еще.

Храпченко ему что-то разъясняет.

Власик смотрит по программе и говорит:

– Вот, балет – выгнать, этих певцов – выгнать, кто во втором отделении – всех выгнать. И вообще, Михаил Борисович, я тебе давно говорю – надо делать подземный ход.

Я сначала не понял, о чем идет речь. Оказывается – подземный ход из Кремля прямо в Большой театр. Храпченко ему говорит:

– Да как же делать подземный ход? Большой театр стоит на сваях, миллион свай, это технически невозможно.

Власик:

– Технически, технически! Надо! Понимаешь? Надо!.. И что б это в последний раз!.. Надо! Ну, давайте, показывайте, что у вас там наготовили?

Показали сорок минут из «Ленина в 1918 году». И документы, тоже моя работа была. (Значит, это [все происходило] после сорок восьмого года, году в сорок девятом, – так как уже был сделан «Живой Ленин».)

По окончании просмотра Власик говорит:

– Документы – это хорошо. А вот «Ленин в 1918 году» – длинно. Ты меня уверяешь, короче нельзя, а я тебе говорю, длинно.

Меня начинает злость разбирать. Я говорю:

– А я короче не могу. Если вам длинно, товарищ Власик, где хотите, сокращайте сами.

– Я – в твоих интересах. Я тебе говорю – длинно, а так – как знаешь. Я же лучше знаю – длинно.

Большаков:

– Да вот, режиссеры, они всегда так, всегда так, упрямые режиссеры.

Власик:

– Длинно.

Я говорю:

– Я не буду сокращать.

Власик:

– Ну ладно, там видно будет.

Тогда Большаков, чтобы замять, говорит:

– А как назовем? Фрагменты или, значит, отрывки?

– Фрагменты! – говорит Власик. – Кто это поймет твое слово «фрагменты»?!.. Фрагменты!.. Кто тут будет сидеть-то? Секретари райкомов будут сидеть. Что они, понимают, что такое фрагменты?

Я говорю:

– А ты понимаешь, что такое фрагменты?

Тот удивился, что я его на ты, но ведь и он меня на ты… Поворачивается и говорит:

– Я-то понимаю.

– А почему же секретари райкомов не понимают?

Власик:

– А они не понимают. Отрывки!!! Так вот. Сейчас в типографию, в Первую Образцовую, – там все на взводе у вас?

– На взводе, – говорит Храпченко.

– Быстро. Чтобы через полчаса новая программа была. Отрывки. Все. Кто повезет докладывать?

Храпченко:

– Да я уж теперь не повезу, теперь ведь кино…

Большаков:

– Да а я-то причем? Первое отделение – концерт, и ты уж вчера докладывал, Михаил Борисович.

Храпченко:

– Почему это я повезу? Теперь кино.

Я говорю:

– Разрешите, я повезу.

Тогда вдруг Храпченко говорит:

– Ладно, я повезу.

Ну, все встают.

Тогда я говорю Власику:

– Позвольте, а мне-то ведь тоже надо быть. А билета у меня ведь нету.

– Ты что ж? – говорит Власик Большакову. – Не обеспечил?

Большаков:

– Так я ж не знал, что товарищ Ромм будет присутствовать.

– Ну, обеспечь!

– Да уж… у меня больше нет.

Власик посмотрел на меня.

– Ладно, – говорит.

Полез в карман, вынул билет. Ложа бенуара, номер такой-то, или ложа бельэтажа, а наверху печать «Служебный».

Кладу в карман, говорю «спасибо».

В это время Большаков:

– Вот, товарищ Власик, вот вы говорите, – у вас большой киноархив собственный, вы товарища Сталина снимаете. Вы, вот, понимаете, Михаил Ильич, вот ведь, наши операторы… и даже инструктировали товарища Власика. Вот он снимает товарища Сталина. Показали бы.

– Когда надо будет, покажу, – говорит Власик. – А пока, ладно. Пленочки мне подкинь.

Приехал домой. Решил передохнуть, вечером все-таки смотреть, волноваться, как я там смонтировал эти четыре части. Правда, надпись, действительно, вклеили: «Режиссер Ромм» – на смятом куске бумаги сняли. Музыка икает. Ну, ничего.

Только я расположился поспать, снова звонок. Что такое? От Большакова.

– Михаил Ильич, немедленно приезжайте. Храпченко, вот ведь какая история… Вы вот думаете, все просто… А ведь все очень непросто… Вот не поехал я докладывать, а вот Михаил Борисыч вызвался, и, вот, опять, значит, неприятности… Опять влетел…

– Что такое?

– Вот, значит, показывает, показывает программу. Отрывки из картины «Ленин в 1918 году». Товарищ Сталин, значит, помолчал, а потом говорит: «Какое было главное дело в жизни Ленина?»

Ну а дальше сцена развивалась так.

Сталин спрашивает:

– Какое было главное дело в жизни Ленина?

А Храпченко от испуга остолбенел и не знает, что ответить. Сталин:

– Ну, какое было главное дело в жизни Ленина?

Храпченко молчит.

Сталин:

– Неужели вы, товарищ Храпченко, не можете ответить на такой простой вопрос? Какое было главное дело в жизни Ленина?

Храпченко молчит.

Сталин:

– Вы член партии? Председатель Комитета по делам искусств, кажется?

– Да, был.

– Как же вы не знаете, какое было главное дело в жизни Ленина? Нехорошо! Октябрьская революция!

– Да, правильно, товарищ Сталин. Октябрьская революция.

Сталин:

– Ну? Какую картину надо показывать? Какую?

Храпченко:

– «Ленин в Октябре»?

Сталин:

– «Ленин в Октябре». А почему вы поставили «Ленин в 1918 году»?

– Да ведь – это режиссер, э-э, отказался сокращать. Они ведь, знаете, режиссеры, они ведь, вот отказался, вот, сокращать…

– Ну так дайте целиком!

Погнали снова в Образцовую типографию менять порядок.

В Большом театре снова готовятся перемены. Мы хватаем «Ленин в Октябре» – и в Большой театр – проверять экземпляр.

Приходим.

Там уже всех выгоняют вон. И оркестры, и хоры, балеты, певцов и чтецов. Все надевают собольи шапки, шубы с бобровыми воротниками, ворчат простуженными голосами. Их всех гонят, всех до одного. Чекисты гонят.

Власик злой, распоряжается. Увидел меня, зафыркал что-то:

– Успеете проверить?

– Успею.

Проверили. Смотрю, опять нет надписи «Ромм». Вырезано вместе с Каплером.

Погнали опять на хронику вставлять надпись «Ромм».

Я просмотрел картину. Уже шестой час. Поскакал домой. Скорей – черный костюм давай! Давай белую рубашку, галстук нацеплять, Сталинские премии (у меня к тому времени их было четыре), орден Ленина, медали.

Назад.

Прибегаю.

Поздно. Уже началось. Правительство уже на сцене. Уже идут аплодисменты. Все стоят. Правительство стоит. Народ аплодирует. Идет овация.

Коридоры пустые. Я бегу скорей искать ложу бельэтажа, куда у меня пропуск. Прибегаю в бельэтаж. Пусто. Подбегаю к капельдинеру, сую ему билет.

– Где тут ложа номер такой-то?

Тот смотрит.

– Это так… Этак… Вам к товарищу полковнику, – почтительно говорит.

Смотрю, действительно, стоит полковник МГБ, весь в красных петличках, в параде, строгий. Подбегаю к нему.

– Товарищ полковник! Вот, к вам направили. Мне в ложу. Вот билет. Товарищ Власик передал.

Полковник берет билет. Делает шаг назад, осматривает меня с ног до головы, внимательно приглядываясь особенно к заднему карману. Так, заглядывая…

Потом говорит:

– Молодец. Хорошо. Очень хорошо. Молодец.

Я ничего не понимаю. Почему молодец?

Он дает мне обратно билет и говорит:

– Ложа № 13. Войдешь, свободное место. Рядом сидит академик в шапочке. Твой объект.