- С вашего позволения, капитан, я не испытываю к подсудимому жалости и никого к ней не призываю, - на самом деле, это было не совсем так. Парня тащил в петлю обожаемый им капитан, тот самый, которого он просил о спасении перед процессом. Обманутого доверия всегда жаль. Ну и будь у подсудимого сколько-нибудь влиятельные родственники, скажем, мать-богатая вдовушка или сестра, выходящая в свет, суд мог бы проходить по-другому, - Из ваших слов я понял, вы считаете, что на службе у Англии и Его Величества должны быть бессовестные офицеры?
- Позвольте! Я имел в виду, что мы должны ставить законы военного времени выше личной совести.
- Именно так. Когда мы выступаем в своей обычной роли. Никто из нас в сражении не будет думать о матушках и сестрах, ждущих французов дома. Но сейчас мы судьи. “Сила совести судьи велика”. Полагаю, я не должен напоминать, чьи это слова? - всё же не зря перечитывал Цицерона. Возможно, впервые античная мудрость не на стороне капитана, - Но я готов предположить, что и великие мыслители ошибаются. Речь не о совести, а о том, какой прецедент мы создаем. Если мы сейчас казним мистера Бадда, зная, кто и по какой причине его спровоцировал, это будет означать, что мы позволяем старшим по званию тащить в постель младших, которых наше решение лишит всякой возможности даже не защищаться, не отказывать, а просто игнорировать намеки. Мы же потеряем возможность вмешиваться. Нам ничего не останется как принять роль Нерона, играющего на арфе, пока пылает подожжённый им Рим, - как будто, достаточно доступное сравнение для капитана Вира, - Что до вас, капитан, то вы единственный свидетель, убийство произошло в вашей каюте, вы решили разобрать это дело до того, как мы примкнем к эскадре, а сейчас вы, будучи единственным свидетелем, давите на суд. Именно такие сведения лягут на столы в адмиралтействе. На вашем месте, капитан, я бы поостерегся.
Несколько мгновений в каюте царила полная тишина. Потом Вир заговорил.
- Вы собираетесь выставить меня убийцей в своём рапорте?
- Ни в коем случае, сэр. Но посудите сами, какое представление возникнет у начальства? Каптенармус пользуется несовместивыми с его статусом привилегиями. Ему сходят с рук любые вольности, ошибочные решения, иногда не вполне обоснованное милосердие. Вспомним, он не наказал мистера Бадда за драку со старшим по званию. Опустим сейчас то, что он же разрешил подчиненному обирать матросов, и что у капрала был нож. Согласно уставу, который вы так чтите, капитан, мистер Бадд заслуживал порки за драку и казни за нападение на старшего по званию. Никому не нравился мистер Клэггарт, мне тоже, но он не побоялся ни ответственности, ни вашего гнева. Хотя мы все знаем его истинные цели. Как-никак протокол допроса ютового придется приложить. Никто не спросит, знали о вкусах каптенармуса или нет. Заметят лишь, что вы оставались в каюте наедине с ним и фор-марсовым, который в известном смысле его давно интересовал. Если вы полагаете, что казнь фор-марсового снимет вопросы начальства, позволю себе усомниться. И едва ли можно уговорить ютового изменить показания, раз он решился их дать. На вашем месте, капитан, я бы не давал хода делу. Так ведь, не приведи Господь, кто-то додумает, что вовсе не мистер Бадд убил каптенармуса… - Вир, и без того бледный, весь вскинулся, - видите, капитан, ложное обвинение способно вывести из душевного равновесия и достойного офицера, не то что мальчишку-матроса, - тут следовало поблагодарить лейтенанта Сеймура за хорошую идею, но сейчас было бы не к месту, - Поставьте себя на его место. И вы тоже, господа. Мой вердикт оправдательный.
Другие судьи согласились с вердиктом адмирала. Норрингтон заметил, что кормчему всё равно, что черкнуть в протоколе, а на лице Сеймура явное облегчение. Рад, что завербованного им матроса не придётся казнить? Может и так. А может, что всё закончилось. Тем не менее, Бадда решено было всё же наказать, чтобы ни у кого другого не возникло соблазна “сместить с поста” следующего каптенармуса. В итоге приговорили к порке, которой парнишка так боялся, с размытой формулировкой о нарушении устава, повлекшем смерть по неосторожности, или как-то похоже, не менее витиевато. Джеймс не запомнил. Теперь, когда дело практически разрешилось, он сам мечтал поскорее отделаться, и если б для этого требовалось лично взять в руки девятихвостку, он не только сделал бы это, но и не особенно щадил бы идиота, вынудившего его разбираться с этой грязью целых два дня, в одной каюте с Виром и его подхалимами.
Счастьем было и то, что пачкаться о дело Очкарика никто не хотел. Ко второму суду Норрингтон сейчас был явно не готов. Когда побелевший от ужаса Бадд, услышав о решении суда, проговорил невразумительное “это всё судьба”, Джеймс неожиданно для себя рявкнул “Вы мельница, что вам судьба руками размахивать?!”, отчего у парня случился приступ заикания, а Сеймур подскочил и храбро загородил собой капитана, догадавшись, на кого на самом деле направлен адмиральский гнев.Подобная преданность была по-своему очаровательна, хотя лучше бы её не было. Возможно, тогда лейтенант проявил бы большую настойчивость в расследовании гибели Дженкинса и, может быть, дела Бадда не случилось бы. Как бы то ни было, адмирал не думал, что вчерашняя стычка произведёт на Сеймура такое впечатление. Норрингтон мысленно сосчитал до десяти, чтобы успокоиться.
Джеймсу казалось, после этого он взял себя в руки, но перед экзекуцией боцман, столкнувшись с ним взглядом, заметно изменился в лице и усердствовал ощутимо меньше обычного. Помнил, адмирал перегибов не одобряет.
Очкарик, с неестесственным спокойствием отстоявший прощание с Клэггартом, взялся помогать доктору в лазарете. Тянуть канаты он пока не мог, так что ему позволили. Чуть позже, проходя мимо лазарета, адмирал услышал голос Бадда: “Да ты не извиняйся, ты разъясни про вас с Франтом, это что, д-два парня могут д-делать??”. Мысленно посочувствовав и Очкарику, и покойному мистеру Клэггарту, Джеймс поспешил прочь, дабы ненароком не услышать разъяснений.