Коглен сердито расковыривал штукатурку, поддевая ее кончиком ножа. Нож стал ледяным. Коглен обмотал рукоять носовым платком и продолжил работу. Влажная гнилая штукатурка оказалась толщиной примерно в дюйм. Под ней находилась грубая каменная кладка.
— Вот черт, — выругался он сердито. Отошел назад и принялся разглядывать отверстие.
Никто не произнес ни слова. Он проковырял штукатурку насквозь, но не нашел ничего, кроме тонкого слоя льда, за которым находился еще один слой краски. Коглен тупо смотрел на стену. Потом заметил, что в том месте, где он соскреб изморозь, проделанная им дыра затуманилась. Он подышал в отверстие. И ахнул.
— Мое дыхание превратилось в туман, когда проходило через то место, где соединяются два слоя штукатурки!
В его голосе звучало недоверие.
— Там есть что-нибудь такое, что может замораживать? — спросил Галиль.
— Ничего там нет! — ответил Коглен. — Нет никакого объяснения этому холодному участку!
— А! — с удовлетворением протянул турок. — Значит, мы продвигаемся вперед! Две вещи, связанные с какой-то третьей вещью, связаны друг с другом. Это имеет отношение и к невероятности ваших отпечатков, и к надписи в книге, которая сделана вашей рукой, и к угрозе мистеру Мэннерду!
— Хотел бы я знать, как получается этот фокус! — сказал Коглен, глядя на отверстие в стене. — Тепло исчезает, но здесь нет ничего, что могло бы его поглотить!
Он размотал платок, которым обернул ручку ножа, и принялся тереть ткань о стену, пока ее уголок не пропитался влагой. Тогда он затолкал мокрый платок в отверстие. Секунду спустя он его вытащил. На влажной ткани блестела узенькая, безукоризненно прямая полоска льда.
— Ничего подобного я никогда не видел! — поразился он. — Это что-то совершенно новое!
— Или очень старое, — поправил Галиль. — А почему бы и нет?
— Этого не может быть! — отрезал Коглен. — Мы не умеем делать такое! Готов поклясться, что и древние не умели! Это может быть какое-то силовое поле, но я не слышал, чтобы они поглощали энергию! Такого поля просто не существует! И вообще, как можно создать поле, которое представляло бы собой плоскость?
Он снова принялся лихорадочно ковырять край сырого пятна. Там штукатурка была плотнее.
— Но какое отношение это поле может иметь к истории Византийской империи, отпечаткам пальцев и мистеру Мэннерду?.. — с отчаянием в голосе начал Дюваль.
Коглен ткнул в стену ножом.
Внезапно раздался хруст, лезвие треснуло. Отколотый кончик со звоном упал на пол.
Коглен стоял столбом и таращился на свой большой палец. Отлетевший кусочек лезвия задел его. В комнате повисла мертвая тишина.
— В чем дело?
— Я порезал палец, — отрывисто проговорил он. Галиль с озадаченным видом поспешил к нему.
— Я хотел бы взглянуть…
— Ничего страшного, — отмахнулся Коглен.
Себе самому он решительно сказал, что два и два дают четыре и что две вещи, которые совпадают с третьей, совпадают друг с другом, и вообще…
Он свел края пореза вместе, зажал палец в кулаке и решительно сунул руку в карман.
— Все это дело со стеной мне не нравится, — проговорил он небрежно, слишком уж небрежно. — Я еду домой, кое-что захвачу, чтобы провести пару тестов.
— У входа стоит полицейская машина, — быстро сказал Галиль. — Я распоряжусь, чтобы водитель отвез вас туда и привез обратно.
— Спасибо, — ответил Коглен.
В голове у него вертелось: два и два всегда четыре, и никак иначе. Пять и пять — десять. Шесть и шесть — двенадцать. Не может быть отпечатков пальцев, на которых был бы виден шрам, которого не существует, а если потом этот шрам появляется…
Они спустились по лестнице вместе. Галиль отдал распоряжения водителю. Время от времени он бросал на лицо Коглена очень задумчивые взгляды. Коглен уселся в машину. Она тронулась и поехала к его дому.
Он неподвижно сидел, пока нарядная машинка петляла по узким улочкам и огибала острые углы, рассчитанные лишь на езду на осликах. Шофер был занят исключительно дорогой. Коглен рассеянно смотрел на него. Два и два…
Он вытащил руку из кармана и принялся внимательно разглядывать порез на большом пальце. Это, пожалуй, будет самый выдающийся порез в истории человечества. Совсем неглубокий, ничего серьезного, но от него останется шрам — Коглен не сомневался в этом, — шрам, в точности совпадающий с отпечатком на пергаментном листе, химическое и спектрографическое исследование которого свидетельствовало, что ему восемьсот лет.
Коглен спрятал свою злополучную руку обратно в карман.
— Я в это не верю, — сказал он мрачно. — Я в это не верю.
Водитель, похоже, получил распоряжение ждать. Когда Коглен вышел из машины, он вежливо улыбнулся, поставил автомобиль на ручной тормоз и заглушил мотор. Коглен кивнул и вошел во дворик. Он чувствовал странный упрямый гнев, но не понимал толком, на что именно злится.
Он двинулся к лестнице, ведущей в квартиру. На другом конце вымощенного каменными плитами дворика показалась пухлая фигура, вынырнувшая с лестницы. Аполлоний Великий. На этот раз он не улыбался. Он казался отчаянно встревоженным. Но при виде Коглена выражение его лица изменилось.
— А, мистер Коглен, — обрадовался он. — Я уже думал, что где-то разминулся с вами.
— К счастью, это не так, — вежливо отозвался Коглен. — Но я заскочил сюда только по делу.
— Мне хватит минутки, — сказал Аполлоний со своей ослепительной улыбкой. — Я должен рассказать вам нечто такое, что может оказаться полезным.
— Идемте, — бросил Коглен.
Он зашагал по лестнице. Всего несколько часов назад иллюзионист был сам не свой от волнения. Теперь он куда больше походил на себя прежнего. Но все равно в его облике не было обычной елейности. Пыхтя, он взбирался по лестнице, и его неизменную улыбку как будто выключили. Однако едва Коглен распахнул дверь, как она вспыхнула вновь, словно повинуясь повороту незримого рычага. У Коглена возникло внезапное тревожное чувство, что Аполлоний может быть опасен.
— Подождите минуточку, — попросил он. Отправившись в ванную, он промыл порез на большом пальце и обработал его антисептиком. Рана была совсем неглубокой, обычная царапина, но ему хотелось по возможности обойтись без шрама. Шрам означал бы, что отпечатки пальцев на том старинном листе пергамента были подлинными, принадлежали ему. А Коглен не хотел, чтобы это оказалось правдой. Он вернулся в гостиную и обнаружил, что Аполлоний сидит в кресле в дальнем от окна углу.
— Теперь я полностью к вашим услугам, — сказал Коглен. — Неладно сегодня получилось с Мэннердом.
Аполлоний пристально взглянул на него, с решительностью и прямотой, которые поразительно не вязались с его всегдашним поведением.
— У меня есть информация, — сообщил он ровно. — Можно мне изложить ее вам?
Коглен ждал.
— Я — профессиональный иллюзионист, — продолжал Аполлоний с необычной силой в голосе. — Обман — моя работа. Моя известность велика.
— Я слышал об этом, — кивнул Коглен.
— Разумеется, — продолжал Аполлоний, — на сцене я применяю далеко не все, что знаю об иллюзиях. Всего зрители бы не поняли. — Его голос изменился, стал нарочито саркастическим. — На моей родине существуют предания о злых духах. Маги-жрецы, хранители традиций и знаний… э-э… неоплатонизма, пользуются этой наивной верой. Они укрепляют ее, отгоняя многочисленных духов. Этот процесс можно увидеть. Представьте, что я стал бы уверять вас, будто здесь, в этой самой комнате, находится злой дух, который подслушивает наш разговор.
— Я бы несколько усомнился, — мягко ответил Коглен.
— Позвольте мне продемонстрировать вам кое-что.
Он обвел взглядом гостиную, как будто искал какой-то знак, видимый только ему. Потом указал пухлой ручкой на другой конец комнаты, на стол у открытого окна. Коглену снова бросились в глаза его часы, врезающиеся в пухлое запястье. Он раскатистым и властным голосом произнес ряд загадочных слов.