Вряд ли кто-нибудь из читателей, дошедших со мной до этого раздела книги, не отшатнется от столь полного неприятия науки. Тем не менее, допустив возможность (а в наше время даже необходимость) разных эпистемологий, я должен коснуться еще онтологической аргументации. Вопрос об онтологическом статусе изучаемых мною лабораторных явлений сохраняет свою актуальность. В данном случае я имею в виду не то философское течение, для которого достоверно только знание собственного внутреннего мира субъекта, его восприятий и освещающего их момента сознания, ибо есть более тревожные вещи. Внелабораторный мир, мир войн, голода, несправедливости, бездомных нищих достаточно реален, даже если мы знакомы с ним только по его поверхностным проявлениям. Со времен Галилея задачей научного метода считали поиск неизменных, застывших качеств, которые, как полагают, должны лежать под поверхностью. Для физиков это абстракции массы, энергии, силы, числа. Для нейробиологов подобные абстракции представлены молекулами, электрическими полями, единицами поведения... В отличие от мира мгновенно воспринимаемых объектов моя лаборатория, по видимости вполне реальная, занята созданием и вычленением таких искусственных явлений — неестественных, созданных и приобретших значимость только благодаря моим действиям, хотя правомерность последних не подлежит сомнению в свете предшествующей трехсотлетней истории науки и коллективных усилий воли и воображения миллионов ученых во всем мире[44].
Фрагменты, которые я вычленяю из цельной жизни моих цыплят, клюющих бусину или избегающих ее, трясущих головами или пятящихся назад, попискивающих или щебечущих, — это абстрактные обобщения, которые я извлек из сотен тысяч индивидуальных действий, наблюдавшихся мною у отдельных птиц. По какому праву я определяю и классифицирую эти абстрации как «реальные», обособленные единицы поведения? Может быть, я просто-напросто проецирую мои собственные представления, мою личную (или, в лучшем случае, свойственную и другим исследователям поведения) эпистемологию на беспорядочное многообразие окружающего мира?
Нет — если опять отвечать кратко. Упорядоченность, которую я стараюсь привнести, — это не тот порядок, который можно произвольно варьировать по собственному желанию. Теоретические модели, которые строит ученый, естественно, должны постоянно проверяться практикой; иными словами, они предполагают экспериментальную проверку и могут, по крайней мере иногда, оказываться неверными. Введение цыпленку ингибитора белкового синтеза перед началом обучения может приводить, а может и не приводить к амнезии. На ранних стадиях эксперимента можно оспаривать любое наблюдение, считая его случайным, неоднозначным и т. п. Но если повторять эксперимент многократно и с должными предосторожностями, то в существовании самого феномена уже нельзя будет усомниться — останется только обсуждать его причины. В этом смысле, вопреки утверждениям философов и социологов науки, большинство активно работающих ученых в основном остаются наивными реалистами. Таким образом, научное знание — это публичное знание, при том условии, конечно, что все члены научного сообщества приходят к согласию относительно того, что следует понимать под «избеганием» или «клеванием бусины», и можно ли эти формы поведения квалифицировать как вспоминание и забывание.
Из чего состоят воспоминания
Итак, позвольте мне подытожить, что мы сейчас знаем о процессах, происходящих при образовании следов памяти, а потом перейти к гораздо более интересному вопросу: почему они происходят и каково их значение? Конечно, нейробиологи не во всем согласны относительно биохимических деталей, и эти расхождения по меньшей мере столь же существенны для нас и столь же безразличны для остального мира, как вопрос о числе ангелов, умещающихся на острие булавки, в диспутах средневековых схоластов. Тем не менее опыты, проведенные в последние десятилетия на цыплятах, гиппокампе, аплизиях и многих других объектах, для описания которых мне просто не хватает места, выявили ряд важных общенейробиологических принципов. При обучении животных, когда они сталкиваются с незнакомой обстановкой или приобретают новый опыт, требующий изменить поведение для достижения какой-то цели, происходят изменения в совершенно определенных клетках центральной нервной системы. Эти изменения можно выявлять морфологическими методами с помощью световой или электронной микроскопии как стойкую модификацию структуры нейронов и их синаптических связей. Можно регистрировать их и в динамике, как временные локальные изменения кровотока и потребления кислорода нейронами в период обучения или вспоминания. Биохимические методы позволяют выявить каскад клеточных процессов, которые начинаются открытием ионных каналов в синаптических мембранах с последующим синтезом новых белков, инициируемым сложной системой внутриклеточных сигналов, и включением этих белков в мембраны дендритов, что и приводит к упомянутым морфологическим модификациям. И наконец, методами физиологии можно оценивать изменения электрических свойств нейронов, тоже связанные с модификацией структуры мембран.
44
Роль артефактов в современных лабораторных исследованиях, где ученые имеют дело с конструкциями, не существующими в природе, вне лабораторной среды, где они созданы, впервые акцентировал лет двадцать назад (в контексте не биологии, а физики высоких энергий) Джерри Равец в своем важном труде «Научное знание и его социальные аспекты» [2].