Воротился он, когда Натаха уже выложила свои покосные гостинцы — бутылку молока для ребят, черепушку томлённой на сале картошки, дюжину румяных пирожков, лоснившихся, отпотевших от собственного тепла.
Касьян довольно хмыкнул, увидев пироги: когда и напечь успела! Однако, вытащив из куста и свою торбочку, объявил:
— Давай, Натаха, собирай всё это. Мужики к себе зовут.
— А может, одни посидим?
— Пошли, пошли. — Касьян подхватил Митюньку на руки. — Чего мы одни будем. Нехорошо сторониться.
Под разметавшимся кустом калины в тучных набрызгах завязи, где устроил свой стан Иван Дронов, колхозный бригадир, уже собралась целая ватага. Бабы отдельной стайкой примостились по одну сторону калины, мужики — по другую, разморённо развалясь и так и этак, покуривали в прохладной траве. В стороне, не видимый на жаре и солнце, потрескивал, дрожал светлым пламенем большой бездымный костёр, распалённый ребятишками. На рядне, разостланном по выкошенной палестинке, горкой высилась складчина: снесли вместе и навалили безо всякого порядка яиц, бочковых огурцов, отварной солонины, охапок лука, чеснока, картошки, сала, и всё это вперемешку с пирогами всех фасонов и размеров — серыми, белыми, ржаными, кто на какие сподобился.
— Мир вам, люди добрые, — чинно поклонилась Натаха и выложила и свою снедь на общую скатерть.
— Давай, давай, Наталья, подсаживайся.
— Ох ты, пир-то какой! — подал из-под куста голос косец Давыдко. — Тридцать три пирога с пирогом, да все с творогом! Ужли всё одолеем?
— А чево ж не одолеть? — откликнулись бабы. — Враз и умолотим.
— Ой ли… — засомневался Давыдко, дочерна запечённый мужик в серебре щетины по впалым щекам. — Оно ведь о сухую траву и коса тупится…
Мужики сразу поняли Давыдкин уклон, оживлённо поддержали:
— Да уж надо бы… тово… для осмелки.
— Оно, конешно, смочить начатое дело не помешало бы.
— Ох! Сразу и за своё! — дружно накинулись, зашумели бабы. — Мочильщики! Сперва управьтеся, а тади и замачивайте. Сказано: конец — всему делу венец.
Но Давыдко тут же оборол бабью присказку своим присловьем:
— Однако и говорится: почин дороже овчин. А уж почин нынче куда с добром!
— Да уж чево там! — закивали мужики. — В кои годы такое видано. По таким сенам оно бы от самого правления магарыч поставить.
— За таким-то столом и чарка соколом, — вставил своё слово и дедушко Селиван, одинокий старец, тоже поохотившийся наведаться в покосы — кому в чём помочь поелико возможно, а больше пообтираться среди мужиков, вспомнить и своё былое, прошедшее. — Не перечьте, бабоньки. Дорого не пиво, а изюминка в ём. В одном селе живём, а за одним столом не каждый день сиживаем.
— Ну раз такое дело… — подбил разговор Иван Дронов. — Тогда вот чево. Бери, Давыдко, моего мерина, вон, вишь, в воде на песках стоит, да скачи в сельпо.
Скажи продавщице, что, мол, шесть бутылок в долг до завтра. А завтра, скажи, бухгалтер отдаст.
— А ежели не отдаст, заупрямится?
— Отдаст, говорю. Дело артельное. Потом на верёвки спишет.
— Бумажка какая будет? — заколебался Давыдко.
— Валяй без бумажки. Скажи, Дронов просил.
— Ага, ага. Тогда уж спрошу десять головок. Чего уж дробить.
Маленький щуплый бригадир дёрнулся книзу щекой, как делалось с ним всякий раз, когда ему попусту возражали.
— Сказано: шесть! — отрезал он, насунув белые ребячьи брови.
— Хватит и этова, — поддержали бригадира женщины.
— Да я ж за вас и хлопочу. С вами вон нас сколь.
— Обойдёмся, таковские.
— Шесть так шесть. — Посыльный поднялся, поддёрнул штаны. — Дай-ка, Касьян, твою торбу.
Босой Давыдко побежал трусцой к реке.
Дело было затеяно, пусть и праздное, а потому никто не притрагивался к еде, одних только детишек оделили пирогами да крутыми яйцами, и те побежали на бережок Остомли. Сами же мужики уже в который раз принимались за курево, в неторопливом ожидании наблюдали, как Давыдко, засучив штанины, ловил в реке мерина, не дававшего себя обратать, как потом долго водил его по отлогому берегу, ища какое-нибудь возвышение, опору для ног, как наконец всё-таки взгромоздился, перекинувшись животом поперёк хребтины, и в таком положении норовистый мерин попёр его неглубоким бродом. На той стороне Давыдко выпрямился, окорячил коняку, поддал ему голыми пятками и сразу хватил галопом.