А чего, спрашивается, тут думать, если он только и мечтал, что обратно в большой город вернуться?
Поделился тяжкими думами с Лесей.
- Как хочешь, - пожала она загоревшими плечиками, и добавила раздраженно, - Так и будешь с места на место скакать? Определись уже, чего хочешь!
Вот это было сложнее всего – понять чего хочешь. Если он так хотел в город, то почему не согласился сразу, почему не сказал Соломину свое категоричное и безапелляционное «да»? Что помешало?
А Леся не унималась:
- И где мы в городе жить будем? С твоими родителями? В двушке? Впятером?
Пашин слушал и кивал, понимал, что жена, конечно, права. В городе у него были родители и хрущевская двушка на Автозаводе, в которой он вырос. Были школьные и институтские друзья. Были театры-кино-рестораны. Были белые пароходы, Волга и Ока, мосты, кремль, метро и крики чаек в затонах. В городе была Жизнь. И работа в городе не то, что в сельской глуши: тут и возможность профессиональной самореализации, и перспектива карьерного роста, и вообще, горизонт на все стороны света открывается, если очень сильно постараться.
На селе же… А что на селе?
А в селе у них был небольшой, но добротный деревенский дом, доставшийся Лесе от бабушки, были Лесины родители, был свой небольшой огород и даже сад с четырьмя яблоньками. Был густющий лес, грибы и полевая земляника под ногами. Были заповедная тишина по ночам и крики петухов по утрам. Были бесконечные дали полей, золотистые поля пшеницы, колосящейся на ветру, глубокое звездное небо над головой, которого в городе ни за что не рассмотришь как следует, хоть убейся…
И, само собой, была больница, которую он очень любил и в которую даже в самую нехорошую погоду шел в приподнятом настроении. Был ироничный и острый на язык Каринкин, все еще живой и подвижный в свои пятьдесят с гаком лет. Были смешливые и мудрые, молодые и немолодые медсестры. Были уютные и заботливые, разговорчивые и суетливые нянечки. Были пациенты, в конце концов.
Не мог Пашин вот так вот просто взять и бросить все это, сказав Соломину категоричное и безапелляционное «да». Конечно, ему нужно было подумать. Или, во всяком случае, по-человечески со всеми попрощаться. Чтобы не посчитали предателем, побежавшим, сверкая пятками, в лучшие края по первому же зову.
Нет, сволочью Пашин не был. Да, хотел лучшей жизни. Да, мечтал сделать карьеру. Да, считал, что достоин большего. И хотел объясниться с Каринкиным до того, как даст окончательное согласие. Так было правильно.
«Оставляешь место для маневра» - сказал бы отец.
Да, оставляет. Такой уж у Пашина характер. Всегда жить с запасом: времени, денег, сил, вариантов действия.
Хотя он уже точно решил для себя – уедет. В деревне ему ловить нечего. Каждый божий день – одно и то же. Одни и те же лица, одни и те же болячки, одни и те же разговоры и беспросветная усталость по вечерам.
- А в городе, думаешь, по-другому будет? – спрашивала его Леся.
Да нет, отвечал сам себе Пашин, все то же самое. Но по-другому. В городе все должно быть у него по-другому. Ярче, больше, масштабнее. Перспективнее.
В туалетную комнату деликатно постучалась и заглянула взволнованная дежурная медсестра Катя Солнцева:
- Алексей Михалыч, идите скорее, там вчерашняя бабушка со «скорой» во второй палате задыхается!
Все переживания тут же вылетели у Пашина из головы.
На ходу застегивая белоснежный свежеотглаженный халат, он шел по больничному коридору широкой, твердой походкой. Собранный и серьезный, спокойный и несуетливый. И усатый.
Бабушку из второй палаты привезли в тяжелом состоянии из какой-то глухой, отдаленной деревеньки. Никогда не леченый диабет, начинающаяся гангрена ног. Одна – точно к ампутации, за вторую можно было побороться.