Приехавшая с утра из соседнего района бабушкина дочь, не отходила от больной ни на шаг. Выглядела испуганной и потерянной. Пашину она понравилась – простая, но сообразительная, ответственная и… любящая.
- Что ж вы раньше-то ее в больницу не привезли? - мягко упрекнул ее Пашин, - Может быть, и операции тогда не нужно было бы.
- Так их, стариков, разве заставишь? – тяжело вздохнула женщина и горько, будто извиняясь за родителей, улыбнулась, - Не на аркане же тянуть. Все понимаю, но… она же в больнице была последний раз, наверное, лет тридцать назад…
Пашин и понимал, и не понимал этой дремучести. Ну почему люди сами себя гробят? Боятся врачей? Что залечат или отрежут что-нибудь не то? Страх – это объяснимо, Пашин и сам до зубового скрежета боялся походов к стоматологу, но должна же быть хоть какое-то элементарное чувство самосохранения? Или нет?
И уж что трезвомыслящий Пашин отказывался принимать напрочь, так это то, почему люди не думают не только о себе самих, но и о своих близких!
Да, бабушку он прооперирует и, если даст бог, вторую ногу вылечит. Но дальше, дальше-то что? Инвалидность, постельный режим, памперсы-пеленки, сахар в крови, разрушенный организм, капризы, бессонные ночи, и бесконечные лекарства. И все это ляжет на плечи того, кто возьмет на себя заботу о больной, то есть на ее дочь. На эту усталую, затюканную, замученную бытом женщину с умным, но тусклым, безжизненным взглядом. У которой, наверняка, и своих забот полон рот: муж, дети, работа, уборка, готовка, магазины, огород. А тут еще и инвалид в придачу. Нет, конечно, она все выдержит и справится, с характером у нее все в порядке, по повадкам видно. И все равно, эту тихую обреченную женщину ему было невообразимо жальче всех тех, кого он когда-либо оперировал.
День катился своим чередом.
В шестой палате лежал дед с острым панкреатитом. Наотрез отказывался от операции. Уговаривали всем хором: жена, две дочери, внучка. Дед ни в какую. Воет от боли, глотает лекарства и все надеется, что само рассосется.
Пашину в конце концов это надоело. Выгнал из палаты всех сопровождающих и сочувствующих. Сел напротив, насколько только мог строго посмотрел в мутные стариковские глаза. Сказал:
- Надо, дед. Помрешь ведь.
Дед крякнул, отвел взгляд:
- А без операции никак? Боязно.
- Никак, - покачал головой Пашин.
Дед поерзал тощим задом по койке, обтер сухие губы. Махнул рукой:
- Ладно, режь.
Режь. Вот и переложил ответственность за свою жизнь на врача. Молодец. Эх, старики…
Из соседнего района привезли шестнадцатилетнего парнишку с раздробленной ногой. Катался на мотоцикле, попал в аварию, разбил и мотоцикл, и голову. Чуть не убился. Мотоцикл, а точнее, то, что от него осталось, свезли на свалку, голову залатали, а вот за раздавленную ногу не взялись. Ни в районной больнице, ни в областной.
- Вы наша единственная надежда! Он ведь хроменький останется на всю жизнь!– рыдала в приемной его мать, - У него там не кости, а фарш. Это наш травматолог сказала. А в области утешили, зато, мол, в армию не пойдет!
- Я-то чем могу помочь? - отбивался от нее Пашин, - Если уж в областной вам от ворот поворот дали?
- Посмотрите его ножку, ради Христа, - умоляла несчастная мать, - Может получится сделать, чтобы не хромал! Я знаю, вы можете! В прошлом году Кольке Конькову, соседу нашему, косилка на ногу упала, так родня его в вашу больницу привезла. У него говорят, перелом был со смещением! А вы его вылечили! Он теперь вон скочет по деревне чисто козел, и даже не хромает нисколько! Посмотрите моего Славушку, ну пожалуйста!
Шебутного и подвижного тракториста Николая Конькова Пашин прекрасно помнил – открытый оскольчатый перелом голени со смещением. Ох, и намучился он тогда! Два раза приходилось кости ломать, чтобы срастались правильно. А Конькову хоть бы хны! Целыми днями в карты резался со однопалатниками, да анекдоты травил неприличные. Когда выписывался, обещал, что не забудет как все тут с ним носились. И не забыл ведь. Получил сейчас Пашин весточку от бывшего пациента вместе с головной болью в придачу!
Славушкин отец, угрюмый мужик со шрамом через все лицо, буравил врача глазами. Во взгляде его явственно читалось недоверие: «И это – тот самый доктор, к которому мы ехали из Тьмутаракани? Больно молод! Как бы после его лечения еще хуже не сделалось!»
На диванчике в коридоре сидел и сам Славушка, выставив в проход загипсованную ногу. Вид у него был безучастный и утомленный. Он то и дело норовил почесать зудящую под гипсом кожу длинной вязальной спицей. Рядом с ним, прислоненные к стене, стояли два костыля.